«Говорила сестрица Аленушка братцу Иванушке: „Не пей из копытца – козлом станешь…“ А мы вчера – из тазиков хлебали», – пытался проанализировать только что увиденное Михаил.
Он, разбудив друзей, стал звонить в штаб генерала Розанова.
К его удивлению, телефон, недавно подведенный к их особняку, функционировал нормально, и вскоре его соединили.
Трубку поднял начальник канцелярии – полковник Хилков, поставивший в известность Михаила о перевороте, сообщив, что в штабе жгут бумаги, а генерал занят погрузкой преданных ему частей на японские суда и что пока восставшие не чинят препятствий при эвакуации.
Власть перешла к земской управе.
Собравшись в столовой, друзья принялись обсуждать создавшееся положение. Возможность эвакуироваться вместе с войсками генерала Розанова в Японию и впоследствии, возможно, быть интернированными – они откинули сразу. После непродолжительного обмена мнениями Михаил подвел черту, слегка высокопарно, но иронично подражая дипломатам, на приемах у которых ему часто приходилось бывать, находясь на службе у Розанова:
– Итак, господа, наш коллега господин Лопатин оказался прав.
Он почтительным жестом наклонил голову в сторону Евгения. Тот, вальсируя руками, шутовски наклонился в ответ.
– Вывод ясен, – отбросив шутливый тон, уже серьезно продолжил Михаил. – Отсюда нужно уезжать, и как можно быстрее. Лично я сыт по горло этой свистопляской… В Европе же без хорошего материального обеспечения будет очень тяжело. Наши ценности находятся в Москве, изъять их сейчас без серьезного риска весьма проблематично. Тем более что я все равно собираюсь возвратиться – отдать кое-кому должок…
Его синие глаза при этих словах потемнели.
– Единственное место, где пока еще, – он выделил эти два последних слова, – находятся серьезные ценности, – это Государственный банк. И Евгений еще раз прав: если мы не сможем взять их, то их присвоит любая другая сволочь, которая сможет приблизиться к этому пирогу, вроде атамана Калмыкова. Неделю назад он ушел из Хабаровска на китайскую территорию, забрав с собой 36 пудов золота да еще – предварительно расстреляв сорок своих же казаков… Или атамана Семенова, который под шумок отхватил треть золотого запаса России…
Михаил сознательно ввернул слова «любая другая сволочь», тем самым приобщая себя к только что очерченному им кругу.
– Что поделаешь – с волками жить… как говорится… Я уже не говорю о японцах, которые неспроста поставили свои караулы и охраняют банк вместе с русской командой под руководством Юговича… А это – тот еще жук! Сами знаете… И честно говоря, альянс земской управы с большевиками добил меня окончательно. Те уже точно не упустят своего. И если другие, вроде нас, попытаются забрать хотя бы часть, то эти обычно забирают все…
– Ну да, – хмыкнул Евгений, – veni, vidi, vici
[41]
. Как ты это представляешь? Твои предложения?
– Сейчас я предлагаю заняться тренировкой. Мы уже неделю как не занимались, а хорошая физическая форма нам, я чувствую, ох как понадобится… Затем я пойду в банк – навестить Григория Владимировича. Посудачу со стариком по поводу переворота, заодно разведаю – где, что и как. Ты, Саша, – обратился он к Блюму, – говорил мне, что сблизился с бывшим следователем сыскного отделения. Пусть познакомит тебя с несколькими топтунами. Они сейчас как раз без работы сидят, лишняя копейка им не помешает… Следователю расскажешь сказку о глупом Отелло и злобном Яго, а топтунам потом дашь отдельное задание… Чует мое сердце: сейчас вокруг банка закрутится такая карусель, что успевай только поворачиваться. Нам только бы одну ниточку ухватить… А ты, Женя, отправляйся в госпиталь. У тебя все-таки больные, их в пять минут не покинешь… И вообще, в связи с переворотом есть предложение самоустраниться от несения любой службы! У нас и так мало времени – недели три, от силы – месяц, пока после переворота будет идти дележка власти. В городе среди властных и силовых структур будет идти неразбериха. Лучшего времени для претворения наших замыслов в жизнь трудно и пожелать… И думайте, напряженно думайте! Каждый вечер будем обсуждать различные планы. А теперь – за дело.
Как и всегда, когда судьба собиралась делать очередной крутой поворот, Михаил бесспорно занимал лидирующее положение в их компании. Так случилось и на этот раз.
Поэтому Евгений, понимая, что дискуссия окончена, поднял, как пушинку, тяжелый деревянный стол и, перевернув его на попа, перенес в угол.
Тыльная сторона стола, разрисованная кругами наподобие мишени, была густо усеяна следами от сюрикенов и ножей, которые метали в нее во время регулярных тренировок.
Сегодня тренировка проходила особенно интенсивно. Спарринги, которые поочередно проводил с друзьями Михаил, отличались особой жесткостью. Умываясь потом, ребята старались выгнать из себя следы вчерашних похождений.
Через полтора часа обнаженные, тяжело дышащие, с пульсацией в каждой жилке, с бешено стучащими от сверхнагрузки сердцами, они кинулись во внутренний дворик, ослепительно сверкающий на солнце девственно-белоснежным пушистым снегом. Он, казалось, зашипел от их раскаленных мускулистых тел. И они, инстинктивно радуясь ощущению собственной силы, молодости и здоровья, принялись энергично растирать себя комками тающего в руках снега, укутавшись похожим на туман паром, исходившим от них на морозе.
Вскоре, закончив завтрак, друзья разошлись, каждый – по своим делам.
Дни проходили за днями. Политические страсти в Приморье продолжали бурлить.
Сенсационное сообщение о расстреле верховного правителя Сибири – адмирала Колчака – по приговору Иркутского ревкома, продержавшись на газетных полосах всего несколько дней, кануло в Лету.
Уже началась поэтапная эвакуация американского экспедиционного корпуса. На одном из кораблей, который должен был перевозить эти войска, благодаря стараниям Михаила, были зарезервированы места.
Разработка операции по изъятию ценностей, а попросту говоря – по ограблению банка, – топталась на месте.
Невзирая на все ухищрения, которыми фонтанировал Михаил, окружая Маркина, невзирая на постоянный теплый, дружеский прием, который он встречал у Григория Владимировича, Муравьев не мог найти ни единой лазейки, ни единой зацепки, что могла бы привести его к задуманной цели. Парадоксальность ситуации, бесившая его, заключалась в том, что Маркин – умный человек, прекрасно разбиравшийся в политической обстановке края и предвидевший, в общем-то, судьбу ценностей, доверенных ему, – тем не менее не мог переступить через свое собственное моральное кредо – этакий своеобразный неписаный кодекс чести российского банкира. Он твердо повиновался букве закона, ныне уже не существующего.
Прием и расход ценностей в банке визировался комиссией земского временного правительства, куда входили представители всех партий, включая и коммунистов. Затем документы проверялись службой безопасности во главе с Юговичем, и только после этого они попадали на стол управляющего банком. От Маркина зависело очень многое, если не все. Без его воли доступ в хранилище был невозможен.
