— А не кажется ли вам, Николай Яковлевич, что проказа сионизма, разъедающая и заражающая все кругом, намного страшней и опасней, скажем, приступа фашизма, охватившего ряд европейских стран в виде самозащитной реакции на их «религию»?
Так мы спорили. Более эрудированный Рощин подавлял высказываниями «прогрессивных» русских классиков, а я, ссылаясь на то, что вычитал у Достоевского, Аксакова, Соловьева, отбивался, как мог, пока не пришел Катков.
Услыхав, о чем дискутируем, он занял нейтральную позицию:
— По всему видно, Сталин евреев не любит. Он разделался с ленинской гвардией—с троцкистами, бухаринцами, ликвидировав их вожаков. Не допустил переселения этого племени из Польши. Отстаивает интересы России: дал реванш Брестскому миру, возвратил Лимитрофы, Бессарабию, Буковину, Западную Украину, щелкнул по носу японцев...
— Однако иудеи там по-прежнему царствуют... — прервал я его.
— Покуда еще держит при себе некоторых, вроде «железного наркома», но в стальной узде. Когда посадили его брата и жена кинулась к Лазарю — «Спасай брата!» — тот ответил: «У меня один брат—Иосиф Виссарионович!» Покорно снесли арест жен-евреек Молотов и Калинин, и только Ворошилов встретил гепеушников с наведенным пистолетом: «Не дам! Уходите! Стрелять буду!» Ха! Ха! Ха!
Подошел обер со счетом. Рощин расплатился.
— Твои, Владимир, доводы можно было привести два-три года тому назад. Все меняется! А что касается мифа о господстве избранного народа над миром, то это всего лишь коварный вариант «Тамерлана» в ином облике, который, согласно закону равновесия и гармонии на нашей грешной земле, обречен провалу... И еще скажу тебе, Володька, что ты дурак! Какая красавица тебя любила, а может, любит! Какая светлая душа, чистая совесть! Ты знаешь, что ее избрали «Мисс российского Парижа»? Намекнула мне со слезами на глазах о вашем романе. Такую женщину проморгал! Эх! Заступался за тебя, как мог, сказал, что ты в разводе. А она, гордая, под конец бросила: «А Чеботаев не изменит Сопротивлению?» — Думает, что ты на нашей стороне!
Вспыхнув, я тут же вкратце рассказал, почему не сдержал слова и женился на другой.
Выходя, я бросил взгляд в угол и подумал с облегчением: «Немец и его дама ушли. Вроде меня не заметил!» И тут же: «Умный мужик этот Ропщи, столкнуть бы его с Байдалаковым!
Интересно, что завтра мне скажут французы, обязательно схожу на улицу... улицу Шаброль к Жерару...»
6
— Улица Шаброль на северо-востоке. Знаешь площадь Республики? Там садишься на автобус и катишь вверх по Жерар де Мюже до рынка. Шаброль прямо выходит к нему, — объяснял Катков. — Ты меня прости, отвез бы тебя, но сам знаешь, воскресенье у меня самый занятой день.
— Моего француза тоже зовут Жерар, что, совпадение или?..
— Это распространенная фамилия, вроде нашего Иванова. И еще, если это стоящие ребята, будь осторожен, не подведи их. Да не кипятись, а пойми, что за тобой может быть установлено наблюдение. Помнишь наказ фюрера: «Контролирен, унд нох ейн маль контролирен, унд иммер контролирен!»?[33]
Думаешь, за мной не следят? Потому почаще пересаживайся, пока доберешься до площади Революции — метро, трамвай, троллейбус и т.д., потом отсидка в укромном местечке... впрочем, я забыл, ученого учить—только портить. Держи ключ, я приеду поздно. Да, еще одно: если Поремский предложит тебе переехать, не торопись с ответом. Поживи пока у меня... Кстати, в среду мы с тобой идем в театр, идет премьера «Щелкунчика». — И, помахав рукой, Иван притворил было за собой дверь, но тут же вернулся:
— Забыл, насчет Рощина — молчок! Ты меня прости, но я ведь чувствую, что душой ты с нами!
— Ты думаешь?
— Сердце подсказывает! Особенно после того, как ты услышишь еще одну новость: немецкие и итальянские войска вступили в Югославию, страну, которая тебя приютила! — и закрыл за собой дверь.
Сообщение меня потрясло. Я повалился на диван и долго лежал, глядя в потолок, вспоминая свой приезд на пароходе «Владимир» в бухту Бокарро, Донской кадетский корпус, Крымский кадетский корпус, Белградский университет... От дум отвлек телефонный звонок.
Это был Поремский:
— Владимир Дмитриевич?
— Точно!
— Если разрешите, я сейчас к вам заеду. Свезу вас к известному вам человеку.
— Приезжайте!
Председатель французского отдела НТСНП был возбужден. Он начал с рассказа о том, как Германия, Италия, Румыния двинули свои войска на Югославию, части, состоящие из хорватов и словенцев, открывают фронт и переходят на сторону врага. И в конце заметил:
— Не пройдет и недели — все будет кончено. А сейчас поедем к нашему немцу. Мужик он неглупый и занимает довольно высокий пост. Может нам помочь, а также многое испортить. Потому, мой совет, соглашайтесь.
Я не очень удивился, когда мы подкатили к ресторану «Эдуард VII». Поднимаясь по ступенькам на третий этаж, шептал себе: «Господи! Хоть бы не узнал!»
Гуго Блайхер встретил нас любезно, поздравил меня с приездом, спросил, как устроился, бегло ли говорю по-французски и много ли у меня в Париже знакомых. Потом обратился к Поремскому:
— Вас, уважаемый, я надеюсь вскоре поздравить: в недалеком будущем поедете в Берлин. На этой неделе наши части, полагаю, разделаются с нарушившей договор Югославией, после чего мы предложим русской эмиграции включиться в борьбу с иудомасонским коммунизмом. В ней примут участие РОНД — «Русское освободительное народное движение», возглавляемое князем Бермонтом-Аваловым, «Русский национальный союз участников Великой войны», возглавляемый генералом Туркулом, «Братство русской правды», фашисты Вонсяцкого, НТСНП и многие. На Священную войну благославляет русских людей глава Русской церкви митрополит Антоний. НТСНП, насчитывающий около десяти тысяч молодых сильных здоровых целеустремленных людей, будет играть немалую роль в предстоящей борьбе.
— Какое наше участие вы подразумеваете под «этой борьбой»? — спросил я с невинным видом.
— Не беспокойтесь, — усмехнулся немец. — Вы понадобитесь не в качестве солдат, а как вы сами себя называете — «офицеров революции!»
Постучали в дверь. На пороге появилась хорошенькая горничная с подносом и, улыбаясь, спросила:
— Пермете?
И тут же поставила бутылку коньяка, чашечки с еще дымящимся ароматным кофе и рюмки.
Все невольно потянулись и отхлебнули кофе. А Поремский даже крякнул от удовольствия. Горничная тем временем разливала по рюмкам коньяк, который тоже оказался высокого класса. В меру виляя задом, она удалилась, провожаемая взглядами улыбающихся мужчин.
Наливая мне вторую рюмку, гестаповец спросил:
