— Гутен морген, майн либхень![49]
— и, лукаво на меня глядя, добавила: — Я так замерзла. Пришла погреться. Можно? Видишь, какой снег там на дворе? — и все теснее прижималась ко мне.
Поздно утром, когда усталая от любви и ласк Шарлотта заснула на моем плече, я, в полном упоении, какое-то время лежал, гордясь своей победой над красивой немкой. Но вскоре мой склонный к философствованию ум привел ряд ядовитых доводов: «Дамы в восхищении, а девицы льнут далеко не всегда к настоящему сильному духом и телом мужчине... Женщина всегда активней. И неизменно выбирает только она, предоставляя легковерным мужчинам воображать, что инициаторы они! Умные, если мужчина стоящий, держат его мертвой хваткой, нет — ищут другого. Глупые... Интересно, умна или глупа Шарлотта?..»
Потихоньку я освободил плечо и посмотрел на нее. Она, чуть посапывая, спала со счастливой улыбкой на губах... Так, поглядывая на немку, я задавал себе вопросы: «А ты, прелестная Шарлотта? Какая сила тебя поманила сюда? Задание Манке — проверить, чем дышит бывший начальник контрразведки НТС? Или повлекли флюиды добра, симпатии, которые излучали мои глаза, как ту привязавшуюся ко мне недавно в Париже беглую собаку, провожавшую меня, жалобно поглядывая и виляя хвостом, до самого порога, а потом уныло ждавшую моего выхода? Или просто соскучилась по мужчине?..»
Чтобы ее не разбудить, я тихонько прошел в ванную, умылся, оттуда направился в кухню, сварил по-турецки кофе, поставил чашки на поднос и распахнул дверь в спальню. Шарлотта лежала, закинув за голову руки, и улыбалась, ее большие глаза живым огнем сверкающих топазов смотрели на меня, и я прочел в них лучезарную радость. Не торжество победительницы, а, пожалуй... благодарность.
— Ты, Йохан, просто чудо! Ни один немец или австриец так не поступит.
— А откуда ты знаешь, как будет поступать австриец?
— Мой муж, как и я, из Вены. Он погиб во время аншлюса. Ты чем-то на него похож, внешне вы совсем разные, чем-то другим, сама не знаю...
— Но ты говорила, что ни один австриец не подаст кофе после такой сладко проведенной ночи.
— Насытив желудок и плоть, мужчина обычно становится ленив, во всяком случае до первого желания! Об этом твердили мне и мать, и бабушка, и три моих тетушки! Ха-ха-ха!
— И ты часто в этом убеждалась? — подковырнул я.
Она бросила на меня взгляд и нахмурилась, но тут же расправила брови и улыбнулась:
— Интересуешься? — она не сказала: «Ревнуешь?» — Опыт у меня небольшой: муж, потом немец-гестаповец, о котором вспоминаю с отвращением, и приехавший из Парижа таинственный русский, который оказался не тем, кого ждали. И Манке бранил жену за то, что привела его ко мне, а не к шлюхе Бетти, чтобы проверить, чем ты дышишь. Вилли я успокоила, пообещав это сделать самой. Так что выкладывай все, что на душе! Ха! Ха! Ха! Вот такая я глупая, а потому что — счастливая! А ты, ты разве не счастливый? Ха! Ха! Ха! Счастливые дурачки!
4
Весна стояла на пороге. Неподалеку от Берлина, в лагере Шарнгорст, безносая косила свои жертвы без устали. Похожие на обтянутые кожей скелеты военнопленные выползали из палаток погреть спину.
Старший в моей группе Федор Курбатов невесело прощался с оставшимися товарищами. Одни протягивал руку нехотя, другие пожимали ее крепко, а двое вовсе не подали.
«Надо будет взять их на заметку и поговорить. У сутулого шатена так злобно сверкнули глаза, что вряд ли это игра», — подумал я. И когда мы вышли из барака, спросил его фамилию у Курбатова.
— Силка Криволап, байт будто херсонский, из-под Александрии. Черт его разберет?! Недаром говорят: «Хохол не соврет, да и правды не скажет!»
— Лады, а теперь, Федор Петрович, собирайте группу. Грузовик стоит у ворот... Погода-то как разгулялась, а?
— Нынче двадцать второе марта! У нас на Дону старики гуторят: «День с ночью тягаются, равняются. Сорок сороков. Вторая весна идет-топает. Ежели сороки и галки прилетели — снег склюют, а кулики из заморья воду в клювах несут, а вешний жаворонок несет красно солнышко», — в глазах Курбатова мелькнула хитринка.
Направляясь к воротам, я думал: «С кем тут играет судьба? Что это? Искушение? Холодная справедливость говорит: "Оставь его, и вы будете квиты!" Значит, согласно древнему закону — око за око, зуб за зуб? Нет, нет! Надо его, Силку-дурака, выручить!» Перед глазами встало худое, старообразное лицо со впалыми щеками хмурого лагерника. Потом в памяти возникло из далеких лет другое лицо: нашего дворового мальчишки, сына прачки а вслед за ним наглое, злое третье лицо молодого «вояки» из банды Григорьева, в лихо надвинутой набекрень фуражке и винтовкой за плечами. Я повернул было назад, но подошла группа кандидатов в Вустрау во главе с Федором Курбатовым, и мы уехали.
В Шарнгорст я выбрался только в начале апреля и тут же вызвал Силку Криволапа.
— Ну-ка, погляди на меня внимательно, не узнаешь?
Он встрепенулся и уставился на меня. Потом лицо его стало жалким, виноватым, и он вымученно произнес:
— Панычу! Володя! — и опустил глаза.
— Помнишь, как остановил и обыскал меня на Успенской?
А произошло это так: многострадальный Елизаветград в очередной, уже который раз, переходил из рук в руки. Немцы, гетманцы, петлюровцы, большевики, махновцы, Маруся Никифорова, деникинцы... На сей раз город захватили банды Григорьева. Начался еврейский погром. Живущие с нами по соседству Заславские — близкая родня Лейбы Бронштейна- Троцкого — начертив на нашем особняке мелом большие кресты, с раннего утра запрятались на сеновале, тянувшемся над конюшней, коровником, закатным сараем, гаражом и дровяником в глубине двора. Успенская улица названа в честь кафедрального собора Успения Божьей Матери, жило на ней немало евреев, а в переулке стояла синагога. Елизаветград—один из лучших и богатых городов юга России. Дворянское гнездо Новороссии. Дворец Александра Ш, кавалерийское училище, оперный театр, 10 церквей, парки, скверы, знаменитый завод сельскохозяйственных машин с несколькими тысячами рабочих, женские и мужские гимназии, коммерческое и реальные училища, католическая и лютеранская церкви, роскошные гостиницы, магазины; одним словом, все, что нужно для цивилизованного города, и, конечно, лакомый кусочек в смутное время для банд вроде григорьевских. Погромы обычно ограничивались грабежом мелочей, которые не успели спрятать — много с собой не возьмешь, — битьем стекол и вспарыванием штыками перин и подушек. Подхваченные ветерком перья тучами разлетались по всему городу. Убийства случались довольно редко. Если банда задерживалась в городе больше чем на три дня, ее выгоняли рабочие завода Эльворти.
За речушкой Быковкой раскинулся огромный по тем временам завод сельскохозяйственных машин. Мудрый хозяин строил каждой рабочей семье весьма приличный дом с небольшим двором и садом, с тем чтобы те в течение нескольких лет его отрабатывали. Рабочие, в основном довольно обеспеченные, не поддавались пропаганде ни большевиков, ни анархистов. И когда «наступала точка кипения», за Быковкой откуда-то выволакивали пушки и пулеметы и начинали довольно прицельный обстрел вокзала, где обычно находился штаб банды.
