На околице Рибно они расстались, крепко пожав друг другу руки. Аркадий зашагал в комендатуру, чтобы явиться «по случаю прибытия из отпуска», а Стоян задами прокрался к дому, где с двумя «товарищами»-усташами жил Попов, и притаился за плетнем.
Через полчаса Аркадий в комнате не появился. Это означало провал, но Стоян все еще прислушивался к звукам за окошками. Вдруг на улице послышались шаги, хлопнула калитка, и кто-то, постучав в дверь, грубым голосом крикнул:
— Ребята, наш Пуниша разрешил идти по домам. Русский сам явился в комендатуру! Его арестовали! Здоровенный бугай. Едва взяли, трех покалечил. Досталось и нашему капитану, с фонарем ходит, чуть глаз ему не выбил…
Стоян дальше слушать не стал. Он отпрянул от окна и торопливо, стараясь не стучать каблуками, побежал в переулок: надо было предупредить товарищей в Бледе о провале…
5
Розумек вернулся домой около девяти вечера, мрачный и злой. Анджела обрадовалась этому, думая, что Попов ушел.
— Ты продрог, Гельмут? Хочешь, сварю глинтвейн? Ужин на столе.
— Русский летчик удрал, наверное, он коммунист. Выпрыгнул из кузова машины…
Анджела зябко поежилась.
— Бррр… как холодно! Простудилась, что ли, голова болит. Тебе звонили с сорок восьмого поста, там машину обнаружили и послали за ней мотоциклистов!
— Знаю! Они-то и спугнули! Тейфель! — Он подошел к стоявшему в прихожей зеркалу, одернул китель, пригладил седеющую шевелюру и, взяв Анджелу под руку, бросил: — Пойдем ужинать!
После ужина легли спать. Анджела безвольно лежала на его руке, когда раздался телефонный звонок, длинный и настойчивый.
Сердито проворчав: «Тейфель!» — Розумек поднял трубку. В трубке заквакал чей-то противный голос.
— Где взяли? — удивился Розумек. — В комендатуре?… Сам явился? Зачем же тогда взяли?… Ах, оказал сопротивление?… Даже так?! — Розумек спустил с постели ноги, не отрывая от уха трубку, которая квакала. Анджела с глубокой тоской думала о том, что сейчас, наверное, уже истязают сильного, красивого богатыря Аркадия, который легко поднимал ее в саду срывать с ветки яблоки. Как Анджела ни прислушивалась, уловить, что говорили в трубку, было невозможно.
— Зачем он приходил в Блед? Кто у него знакомый? Как допрашивать? Не церемониться! Поручите его Булину, этот субчик у него все жилы вытянет!
Розумек повесил трубку.
— Ну и гость у нас побывал! Коммунист! Кого-то там искалечил. Все расскажет! — Розумек вздохнул облегченно и улегся поудобнее в постели.
Анджеле хотелось рыдать, она сдерживала себя, чтобы слезы не прорвались наружу. Розумек стал ей отвратителен, хотелось убить этого изверга.
— Жалеешь? — зевнул Розумек, гладя ей плечо. — Я исполняю долг перед великой Германией…
— Не убивайте его, Гельмут, у русских эмигрантов всюду связи. Они породнились с королевскими и императорскими домами, со многими нашими высокими функционерами. Ты сам говорил, что Розенберг родился в России, что русский двор и русская аристократия кровно связаны с немцами… они ведь помогали Гитлеру…
— Спи, дорогая. Цари и короли не управляют больше государствами. С нами фюрер. Народом командуют фюреры[34]
. И я тоже фюрер… Забудь о русском коммунисте — не будем больше об этом говорить.
Он отвернулся, зарылся головой в подушку, но сон вдруг пропал.
С утра Розумеку было не до русского летчика: пришел правительственный приказ, подписанный самим Гитлером. Фюрер писал:
«1) Никто, ни учреждение, ни отдельный функционер, чиновник, служащий или рабочий не должны знать о вещах, которые представляют секрет, если они непосредственно не имеют к нему отношения по работе.
2) Ни одно учреждение, функционер, чиновник, служащий или рабочий не должны знать о служебной тайне больше, чем это нужно для выполнения своей задачи.
3) Ни одно учреждение, ни один функционер, чиновник, служащий или рабочий не должны знать о секретной операции, которую ему предстоит провести, раньше, чем это требует необходимость.
4) Категорически запрещается издавать непродуманные приказы, распоряжения, имеющие первостепенное секретное значение, в общем ключе распределения.
Адольф Гитлер (собственноручно)
25 сентября 1941 года».
«Фюрер, конечно, прав. Мы слишком болтливы. Это происходит от нашей самоуверенности. Приказ написан, разумеется, не зря. Разведки Англии, Америки, России работают вовсю, — подумал Розумек. — В пятницу лондонское Би-би-си ухитрилось комментировать статью Геббельса, которая печаталась в "Ангриффе" только в субботу».
Гауптштурмфюрер встал из-за стола и заходил по комнате, проходя мимо потайного шкафа, он увидел торчащий в нем ключ, тут же выдернул его и сунул в карман:
— Тейфель!
«Я тоже болтаю, откровенничаю с Анджелой, несдержан и с другими бабами, да и на службе надо не очень-то откровенничать. Пойдут строгости, за любой провал начнут привлекать к ответственности. Ловко, ловко эмигрант Попов меня обманул. Кстати, а кто сам Булин? Нельзя было ему поручать допрашивать русского! Тейфель!»
Розумек схватился за телефон и вызвал Рибно, попросил к аппарату начальника усташей Рачича. И снова заходил по комнате, сунув руки в карманы. Его правая рука тут же нащупала железо. Почему в кармане гвоздь? Ах, это ключ от потайного шкафа! В нем ничего секретного, а все-таки… «Ни одно учреждение, функционер, чиновник, служащий или рабочий не должны знать больше, чем нужно?» Он отворил дверцу шкафа.
На верхних полках в больших папках расставлены по алфавиту «дела» общественной и городской деятельности в дистрикте Бледа, газеты, печатные приказы. Розумек взял первую попавшуюся под руку папку и, развернув, прочел подчеркнутое красным карандашом донесение из Загреба под заглавием: «Либо поклонись, либо в могилу ложись».
Министр веры и просвещения Миле Будак на митинге в Вуковаре 8 июня 1941 года сказал:
«Что касается сербов, которые живут на территории Хорватии, то это не сербы, а пришельцы с востока, которых в качестве носильщиков и холуев привели турки. Они объединены лишь своей православной церковью, и потому нам не удалось их ассимилировать, а теперь пусть выбирают: "Либо поклониться, либо в могилу ложиться". Поэтому часть сербов мы ликвидируем, а что останется, обратим в католическую веру».
«Министр внутренних дел Хорватии Андрия Артукович издал приказ, согласно которому "сербам, евреям, цыганам и собакам запрещен вход в парки Загреба, рестораны и общественный транспорт"».
И тут же была приписка чернилами: «В Глине, на Бании 1260 крестьян было согнано в православную церковь и сожжено. За два с половиной месяца убито около 200 тысяч сербов.
