Дверь распахнулась, их пригласили войти. Огромный светлый кабинет, почти лишенный обстановки, производил подавляющее впечатление своими размерами. Они прошли по ковровой дорожке, утопающей под ногами, в самый конец к письменному столу, за которым сидел, чуть отвалившись на спинку кресла, под портретом Гитлера, генерал и рассматривал их в монокль. Белые полосы по бокам дорожки напоминали рельсы, и Байдалакову казалось, что он шагает по полотну железной дороги и становится все меньше и меньше. Поначалу любезная, но полная достоинства улыбка по мере его продвижения иссякала, пока не стала жалкой и смешной. Сидящий в кресле оставался серьезным. Он поднялся, лишь когда они вплотную приблизились к столу.
Поздоровавшись со всеми за руку сухо, жестко, он повернулся к портрету Гитлера и выкрикнул: «Хай Хитлегг!» — и вопросительно посмотрел на пришедших.
Глупо улыбаясь, Байдалаков выкинул вперед руку, за ним последовали другие, и гауптштурмфюрер заорал во все горло:
— Хайль! Хайль! Хайль!
«Вот мы и приобщились! — подумал с грустью Вергун. — Начинаем ползать на брюхе, как князья перед Батыем!»
— Я вас слушаю, господин… — Шелленберг заглянул в свои записи, делая вид, что отыскивает фамилию гостя, потом перевел взгляд на Байдалакова. Но тот, глядя ему прямо в глаза, обиженно молчал.
— Байдалакофф! — угодливо подсказал Ванек.
— Господин… Виктор Михайлович! — не обращая внимания на Ванека, произнес Шелленберг. — Вас внимательно слушаю.
— Мне хотелось бы прежде всего объяснить основы нашей идеологии, которая находит массовый отклик в сердцах русских людей и перекликается с идеями национал-социализма, — приосаниваясь, начал Байдалаков.
— Очень интересно, — чуть позевывая, кивнул Шелленберг и повернулся к Казанцеву, который переводил.
— Подобно космическому закону всемирного тяготения, на котором зиждется вся система мироздания, в человеческом обществе влечение и тяготение людей другу другу, система общественной и социальной жизни, где закон социального притяжения — инстинкт солидарности…
Шелленберг внимательно слушал. Байдалаков еще больше напыжился и продолжал:
— Никакие рассуждения не смогут опровергнуть положений, проистекающих из непосредственного опыта и ощущения. Никакие! — И Байдалаков помахал перед носом указательным пальцем. — Ибо инстинкт общественной солидарности так же первобытен, как и противоборствующий ему инстинкт эгоизма. Мы хотим органически построить социальную жизнь, мы принимаем во внимание оба свойства человеческой природы — исходить из расчета живого человека…
— Вы хотите сказать, что Жан-Жак Руссо не прав, — вмешался Шелленберг, — утверждая, что человек «добр по своей природе», и не прав Маркс со своей борьбой классов? Так?
— Вот именно! Всякий атом вещества есть центр взаимодействия положительной и отрицательной энергии, отталкивающих и притягивающих сил. Отталкиваясь, он сохраняет свою обособленность, притягиваясь, — остается неотделимой составной частью организованной материи, ткани. Живой человек — атом социальной ткани, источник разрушающих и образующих сил. Инстинкт самосохранения выявляется при отсутствии сдерживающих начал, в порыве разрушающего эгоизма, инстинкт солидарности, то есть социального притяжения, есть прирожденное проявление общественных свойств человеческой природы…
«Этому генералу мир абстракции, кажется, недоступен», — поглядывая на Шелленберга, подумал Вергун.
— Эгоизм — постоянная угроза равновесию этой системы, но она не свалилась с неба, не дар мудрого законодателя и не игра слепых стихий, а производная творческих свойств живого человека, — продолжал Байдалаков. — Один человек ничего не может. Только объединившись для солидарного действия, он направляет стихию, изменяет окружающую природу, возводит грандиозные сооружения, организует справедливую общественную и государственную жизнь…
Байдалаков оглянулся, услышав храп. Это задремал Ванек, не в силах одолеть «философию этих русских». Он не спал всю ночь. Открыв глаза, он увидел, что все смотрят на него.
— Извините, у меня насморк, — пробормотал Ванек, опасливо поглядывая на улыбающегося начальника.
— Пожалуйста, пожалуйста, — промямлил Байдалаков, — я хочу еще только добавить, что даже у животных при появлении первых проблесков этого инстинкта мы присутствуем при необычном проявлении его действия. Таково строительство и общественная жизнь пчел, муравьев, бобров. Одни строят себе общее жилье, другие объединяются для защиты или нападения… — Байдалаков оглянулся на Ванека. — Третьи, как, скажем, журавли, объединяются в косяки, чтобы легче было лететь через моря, и так далее…
Шелленберг сделал нетерпеливый жест. Он не был силен в философии и не любил абстрактных рассуждений, но терпеливо ждал, все еще надеясь, что Байдалаков сам закончит затянувшееся вступление.
— Справедливая социальная жизнь означает счастье для живого индивидуума! Общество и государство потому существуют для него, а не наоборот, — продолжал Байдалаков, понимая, что его вот-вот прервут, и спеша закончить свою мысль. — Каждое звено в шествии поколений имеет право на частицу своего счастья, своей правды. Марксизм отказался сделать элементом социального строительства живого свободного человека с хорошим и дурным, игнорируя хорошее и только подавляя дурное. Поэтому мы предвидим его крушение. Идеал борьбы, ненависти и насилия, государственного деспотического сверхкапитализма и отрицания ценности личности и силы духовного начала неминуемо приведет к гибели…
— Довольно… Большевиков уничтожим мы! А ваш русский народ всегда был под властью тиранов. Я человек прямой, и я, как наш фюрер, — Шелленберг оглянулся на написанный маслом портрет Гитлера, изображенного во весь рост, с выброшенной вперед рукой, — говорю правду в лицо, вархейт ин гезихт заген, славяне — рабы, недаром мы называем их «славен», а рабов — «склавен»! Наш фюрер сказал, что славяне — народ неполноценный…
— Русский народ дал великих писателей, музыкантов, художников, ученых, государственных деятелей, создал величайшую империю, — заторопился Байдалаков.
— Ну, ну! Если копнуть, то все ваши великие писатели, государственные деятели окажутся не славянами.
— А Толстой, Достоевский! — беспокойно мотал головой Байдалаков.
Байдалаков смолк. Растерянно кивал, перебирая губами и глотал слюну.
— Мы отвлеклись на пустяки, — прервал Байдалакова Шелленберг. — Я пригласил вас, господа, говорить о деле. Мы знаем, что вы ненавидите большевиков. Вы утверждаете, что идеи вашего «солидаризма» находят отклик в сердцах русских людей. Претворим это в жизнь! У вас будут неограниченные возможности… Мы вам предоставим вести пропаганду среди миллионов русских военнопленных. Вы сами станете отбирать лучших в нашу школу, чтобы потом переправлять их за линию фронта. Каким количеством агентов вы располагаете на Востоке?
— Война, господин штандартенфюрер, оборвала все наши связи. До войны успешно работала наша группа на территории Бессарабии и Буковины. Там действовали наши типография и радиостанция. Мы полагаем, что они ушли вместе с отступающими войсками Красной армии…
