— Разумеется, связывались. У них здесь инвестиций на двадцать миллионов евро, такие деньги не оставляют крутиться без присмотра.
— Интересно, — сказал Фалькон. — Вам известно о каких-нибудь финансовых нарушениях?
— Это — бизнес. Я — архитектор.
— Вы знали о нелегальных рабочих на стройках?
— Да. На стройках есть нелегальные рабочие.
— Вы готовы официально подтвердить?
— Не сходите с ума, старший инспектор. Я пытаюсь помочь.
— Когда вы говорили с русскими?
— Вчера.
— Что обсуждали?
— Они попросили продолжать работу, но рекомендовали не общаться с полицией. Я объяснил, что этого не избежать. Тогда они посоветовали не говорить о проектах.
— На каком языке вы разговаривали?
— На английском. По-испански они не говорят.
— Сеньор Крагмэн, вы знаете, с кем имеете дело?
— Лично нет, но я работал в Нью-Йорке и сталкивался с русской мафией. Они люди могущественные и, за некоторым исключением, довольно разумные, пока ваши мнения совпадают. Можно попытаться на них поработать, если, по-вашему, это послужит великой цели. Но в итоге вас ждет убийца сеньора Веги или причина, по которой он покончил с собой. И я сомневаюсь, что они смогут вам помочь, так как уверен: последнее, что им было нужно, это смерть сеньора Веги.
Фалькон кивнул. Крагмэн откинулся на спинку кресла.
— Что вы рассматривали в бинокль?
— Просто присматривал кое за чем, — очень серьезно сказал он, затем рассмеялся. — Шучу. Только сегодня купил. Смотрю на все, что вижу.
Фалькон поднялся, собираясь уходить. Его озадачил пылкий взгляд Крагмэна.
— Вы видели мою жену в последнее время? — спросил Марти, когда Фалькон протянул руку.
— В субботу я встретил ее на улице.
— Где это было?
— У магазина плитки на улице Байлен, возле моего дома.
— Знаете, инспектор, она вами в самом деле очарована.
— Только в силу своих странноватых профессиональных интересов, — сказал Фалькон, припоминая фотографии. — Мне ее вторжения в личную жизнь не нравятся.
— Это вы о ваших снимках на мосту? — спросил Крагмэн. — Или о чем-то другом?
— Мне и снимков достаточно, — ответил Фалькон, — чтобы почувствовать, будто она пытается что-то у меня отобрать.
— Что ж, это у Мэдди специфика такая, — прошептал Крагмэн. — Ваш друг, судебный следователь, поймет это попозже.
Крагмэн отвернулся к окну и поднес к глазам бинокль.
22
Понедельник, 29 июля 2002 года
В управлении Рамирес сидел в общем кабинете и курил. Он сказал, что Кристина Феррера везет Сальвадора Ортегу, которого нашли в наркопритоне в Сан-Пабло, а в кабинете Фалькона терпеливо ждет Вирхилио Гусман, редактор криминальной хроники «Севильского вестника». Это было странно: Вирхилио Гусман больше не писал статей.
Гусман был на несколько лет младше Фалькона, но в жизни и в работе хлебнул погуще, чем старший инспектор. До переезда в Севилью он работал в Бильбао и Мадриде, освещая деятельность баскской террористической организации ЕТА. Честолюбие и упорство стоили ему семьи. Постоянное напряжение обеспечило высокое давление и аритмию, а разлука с шестилетним сыном, как считал сам Гусман, вызвала рак толстой кишки, от которого он успешно излечился, лишившись кишечника. Ему пришлось оставить страшную работу, чтобы жить в страхе перед собственным организмом.
Жена бросила Гусмана до того, как нашли рак, он был слишком жестким человеком. Теперь он изменился, стал мягче. Не слишком, только душой и телом, журналистская хватка ничуть не ослабела. Он обладал жизненно важным для журналиста инструментом: безошибочным чутьем на неладное. И он знал, что первое самоубийство старшего офицера управления означает, что где-то что-то прогнило. Гусман был вежлив. Он спросил, можно ли использовать диктофон, включил его и сел, держа блокнот наготове.
Фалькон молчал. Он внимательно рассматривал Гусмана: это человек, которому безусловно можно доверять, и не только из-за репутации. А еще он подумал, усмехнувшись собственной наивности, что на обоснование дела по убийству Веги осталось сорок восемь часов. Гусман с его богатым опытом мог бы поделиться имеющейся у него информацией, которая, возможно, помогла бы сформулировать новые версии и направления работы. Все это, конечно, в обмен на информацию по делу Монтеса, но с другой стороны, обличение и пресечение коррупции — их общее дело.
— Итак, инспектор, насколько я понимаю, вы ведете расследование смерти вашего коллеги, старшего инспектора Альберто Монтеса?
Фалькон все еще размышлял. Гусман, мигая, рассматривал потолок.
— Простите, инспектор, — сказал он наконец, переводя взгляд на Фалькона, — но это самый легкий вопрос, что я смог придумать.
Фалькон потянулся и выключил диктофон:
— Вы ведь понимаете: пока этот прибор работает, я могу изложить вам только факты по делу.
— Это для начала, — доверительно склонился над столом Гусман. — А затем моя задача — извлечь остальное. У меня такая работа.
— Факты вы уже знаете, — сказал Фалькон. — Интересное происшествие: полицейский разбился насмерть. Почему — вот это уже история жизни.
— А с чего вы взяли, что мне нужна история его жизни, а не, скажем, история «о коррупции, проникшей в сердце местной власти»?
— Возможно, в конце концов именно это вы и услышите, но начать придется с жизни человека. Вы должны понять, что за размышления заставили совершить такой жуткий поступок уважаемого офицера, никогда не проявлявшего склонности к самоубийству.
— Странно, — удивился Гусман. — Обычно журналисты, по крайней мере журналисты с моей репутацией, работают с фактами. Мы сообщаем факты, отталкиваемся от фактов, создаем серьезный факт из собранных маленьких фактов.
— Тогда включайте диктофон, я изложу достовернейшие факты о смерти офицера, которым восхищались коллеги и начальство.
Гусман положил блокнот и ручку на стол и откинулся на спинку стула, оценивающе глядя на Фалькона. Он чувствовал, что если найдет верные слова, он не только хорошо выполнит свою работу, но и, возможно, приобретет друга. В Севилье, чужом городе, даже окруженный восхищением и, как он считал, уважением коллег-журналистов, он чувствовал себя одиноким. Друг бы ему не помешал.
— Я всегда работал один, — сказал он вслух, отвечая своим мыслям. — Приходилось, потому что работа с другими, непредсказуемость их реакции в угрожающих ситуациях слишком опасна. Я всегда предпочитал отвечать только за свои мысли и действия, а не за смерть напарника. Я слишком много времени провел среди жестоких людей, чтобы быть беспечным.
