— Итак, у нас есть призрак, — сказал Фалькон. — Кто-нибудь верит в призраков?
— Вообще-то их без большой радости принимают к рассмотрению в суде, — вздохнул Фелипе.
3
Среда, 24 июля 2002 года
Консуэло Хименес открыла дверь Хавьеру Фалькону и провела его по коридору в угловую гостиную с видом на ухоженный газон. Зелень лужайки казалась свинцовой в солнечном свете, стирающем краски. Вода в голубом бассейне с ожерельем из белой плитки плескалась о стены своего узилища, бросая блестящие блики на садовый домик, крыша и стены которого были увиты пурпурными бугенвиллиями.
Фалькон стоял у раздвижных дверей, сцепив руки за спиной, и чувствовал себя до неловкости официальным. Консуэло, одетая в узкую шелковую кремовую юбку и блузку в тон, присела на диван. Оба были напряжены, но чувствовали себя на удивление уютно в обществе друг друга.
— Вам нравятся бугенвиллии? — спросила она.
— Да, — не задумываясь, ответил Фалькон. — Они дарят мне надежду.
— Мне они начинают казаться какими-то пошлыми.
— Возможно, здесь, в Санта-Кларе, их слишком много, — сказал Фалькон. — А в обрамлении оконных рам они кажутся картиной без сюжета.
— Могу нанять мужчину, чтобы он все время нырял голым в бассейн, и называть это — мой «Повеса» работы Хокни,
[4]
— сказала она. — Налить вам что-нибудь? Я сделала чаю со льдом.
Фалькон кивнул и посмотрел вслед Консуэло, направившейся в кухню. Подтянутая фигура, стройные ноги — у него прямо кровь вскипела при взгляде на ее соблазнительные формы. Чтобы отвлечься, он осмотрел комнату. На стене висела единственная картина — большой вишневый холст, перечеркнутый по диагонали расширяющейся синей полосой. На столе и на буфете он заметил фотографии детей, групповые и одиночные. Кроме кресла и темно-синего дивана, стоящего перпендикулярно стене, в комнате почти ничего не было. Фалькон снова посмотрел на спокойный сад, думая, что она неспроста упомянула Хокни, чья выставка не так давно проходила в Лос-Анджелесе: этот район, постоянно озаренный солнечным светом, напоминает скорее Калифорнию, чем Андалузию.
Консуэло Хименес протянула Хавьеру чай со льдом и указала на кресло. Сама села на диван, откинувшись на спинку и покачивая ногой; сандалия свисала с пальцев.
— Здесь так тихо. Даже не верится, что мы в Испании, — сказал Фалькон.
Они немного посидели в тишине — ни звуков проезжающих машин, ни звона церковных колоколов, ни свиста и хлопков на улицах.
— Двойные стеклопакеты, — наконец объяснила она. — У меня в ресторанах всегда шумно. Там я проживаю свою испанскую жизнь, так что когда я здесь, это как… жизнь после жизни. При вашей-то работе вы, очевидно, меня понимаете.
— Сейчас предпочитаю быть в гуще событий, — сказал Фалькон. — Я отбыл свой срок в чистилище.
— Уверена, тишина в огромном доме вашего отца… То есть не отца… Простите.
— Я до сих пор думаю о Франсиско Фальконе как об отце. Этой привычке сорок семь лет, я не смог ее побороть.
— Вы изменились, старший инспектор.
— Мне кажется, нам уже пора перейти на «ты»
[5]
и называть друг друга по имени.
— Ты сменил стиль.
— Постригся. Отказался от костюмов. Отказался от некоторых правил.
— Стал не такой напористый, — отметила она.
— Все такой же! Просто я понял, что людям эта черта не нравится, и стараюсь ее скрывать. Научился удерживать на лице улыбку.
— Мама одной моей подруги с детства учила ее: «Ни минуты без движения, ни секунды без улыбки!» На окружающих это действует, — сказала Консуэло. — Мы живем в такое время: легкая улыбка, легкий разговор. Когда в последний раз ты вел с кем-нибудь серьезную беседу, Хавьер?
— Я только их и веду.
— Сам с собой разговариваешь?
— И еще раз в неделю посещаю психоаналитика.
— Разумеется, после всего, что ты пережил! — посочувствовала она. — Но ведь это не настоящая беседа, правда?
— Тут ты права. Иногда это абсурдное потакание своим слабостям, в остальных случаях — рвотное средство.
Консуэло взяла со стола сигареты, прикурила и откинулась на спинку дивана.
— Я зла на тебя, — сказала она, махнув в его сторону сигаретой. — Ты мне не звонил, а ведь мы собирались вместе поужинать… помнишь?
— Ты переехала.
— То есть ты пытался?
— У меня времени совсем не было, — сказал он, улыбаясь.
— На меня улыбки не действуют. Мне известно, что это значит. Придется тебе освоить пару новых приемов.
— Знаешь, столько всего навалилось!
— Ты лечение имеешь в виду?
— Да, и еще у меня юридические проблемы с Мануэлой. Моей сводной сестрой.
— Она жадная, насколько я помню.
— Ты, я вижу, в курсе всех подробностей скандала.
— Я не знала бы их только в том случае, если б на год впала в кому, — улыбнулась она. — Так чего же хочет Мануэла?
— Денег. Она хотела, чтобы я написал книгу о своей жизни с Франсиско, о его дневниках и о том, как я вел расследование убийства, из-за которого все раскрылось. Или чтобы я поработал с ее дружком-журналистом, который напишет книгу за меня. Я отказался. Она разозлилась. Теперь старается доказать, что я не имею прав на дом Франсиско Фалькона, что я ему не сын… Ты знаешь, как это бывает.
— Ты должен с ней бороться.
— Нелегко это. У нее голова иначе устроена. Она мыслит как Франсиско. Возможно, поэтому он ее никогда не любил, — объяснил Фалькон. — Она интриганка и специалист в области общественных отношений, что в сочетании с ее энергией, амбициями и кошельком — убийственная комбинация.
— Я заплачу за ужин.
— Ты меня обижаешь. Не настолько все плохо. Финансовые трудности — это маячащий на заднем плане жизни довесок к остальным неурядицам.
— Тем более полезна порция развлечений на переднем плане жизни, Хавьер, — сказала она. — Этот твой брат, скотовод Пако, хоть чем-то помогает?
— Отношения у нас ровные. Но помочь мне не в его власти. Мануэла и им тоже вертит: она ведь ветеринар. Одно слово о возможной угрозе коровьего бешенства в стаде — и ему конец.
