В девятнадцать часов с минутами доставили Марко Барреду, менеджера по продажам компании «Информатикалидад». Его встретили прямо в аэропорту: он только что прилетел из Барселоны. Проверили данные по переговорам с его мобильного, но ни один из набранных им номеров не совпадал с номерами, принадлежащими Анхелу Зарриасу. Фалькон позаботился о том, чтобы Зарриас узнал о появлении Барреды в управлении полиции. Но Зарриаса это не взволновало. Барреду в течение полутора часов спрашивали о его отношениях с Рикардо Гамеро. Он не отступил от своей первоначальной версии. Они отпустили его в половине девятого вечера, вернулись к Зарриасу и солгали ему, сказав, что Барреда признался: Гамеро ничего не говорил о любви к нему, Барреде, и вообще не был гомосексуалистом. Но Зарриас не клюнул на эту удочку.
К девяти часам вечера Фалькон понял, что больше не может. Он вышел на улицу глотнуть свежего воздуха, но этот воздух показался ему горячим и удушающим после прохлады, царившей в управлении. В кафе на другой стороне улицы он выпил кофе. Якоб, допрос трех подозреваемых — всего этого было слишком много, мысли его путались. Он выпил немного воды, чтобы смыть горечь кофе, и ему вспомнились слова Зорриты, которые тот сказал вчера вечером.
Вернувшись в управление, он спустился к камерам и спросил дежурного, можно ли поговорить с Эстебаном Кальдероном. Тот был в последней камере: лежал на спине, разглядывая тыльную сторону ладоней. Охранник отпер дверь и впустил Фалькона. Фалькон взял табуретку и опустился на нее, прислонившись к стене. Кальдерон сел на своей койке.
— Не думал, что ты придешь, — проговорил Кальдерон.
— Не думал, что есть особый смысл приходить, — заметил Фалькон. — Я не могу тебе помочь, не имею права обсуждать с тобой твое дело. Я пришел из чистого любопытства.
— Я думал об отрицании вины, — сказал Кальдерон.
Фалькон кивнул.
— Я знаю, ты часто с этим сталкивался в своей работе.
— Убийство — самое тяжкое преступление, — произнес Фалькон. — И отрицание вины — самая мощная защита, какую может изобрести человеческий ум.
— Объясняешь мне механику процесса? — сказал Кальдерон. — Теория всегда отличается от реальности.
— Только после серьезных преступлений, таких как убийство, мотивы столь чудовищных действий вдруг начинают казаться до смешного несоразмерными, — объяснил Фалькон. — Нам кажется безумием, что можно было, к примеру, убить кого-то по жалкой причине — из ревности. Нам кажется, что это противоречит здравому смыслу. Справиться с этой аберрацией проще и быстрее всего так: отрицать, что это вообще было. А как только отрицание утвердилось у нас в сознании, ум вскоре создает собственную версию событий, которой мозг начинает всецело доверять.
— Я стараюсь быть как можно осторожнее, — проговорил Кальдерон.
— Иногда осторожности недостаточно, чтобы побороть глубинное желание, — ответил Фалькон.
— Это меня пугает, Хавьер, — сказал Кальдерон. — Не понимаю, как это мозг может быть такой игрушкой сознания. Не понимаю, как информация, факты, то, что мы видели и слышали, — как это может с такой легкостью трансформироваться, переадресовываться, как этим может манипулировать… что? Что именно? Что такое сознание?
— Возможно, это не самая лучшая мысль — мучить себя неразрешимыми вопросами, лежа в тюремной камере, — проговорил Фалькон.
— Мне больше ничего не остается, — ответил Кальдерон. — Я не могу остановить работу мозга. Он задает мне эти вопросы.
— Желание заполнить пустоту — мощная человеческая потребность и для отдельной личности, и для коллектива.
— Я знаю, вот почему я так осторожно себя исследую, — сказал Кальдерон. — Я начал с самого начала, и я признал несколько тяжелых вещей.
— Я не твой исповедник и не твой психоаналитик, Эстебан.
— Но, если не считать Инес, ты — человек, с которым я поступил в своей жизни хуже всего.
— Ты поступил так не со мной, Эстебан, а даже если это так, я не хочу об этом знать.
— Но мне нужно, чтобы ты это знал.
— Я не могу отпустить тебе грехи, — предупредил Фалькон. — Я на это не уполномочен.
— Я просто хотел показать тебе, с какой осторожностью и тщательностью я себя исследую.
Фалькон вынужден был мысленно сознаться, что заинтересовался. Он прислонился к стене и пожал плечами. Кальдерон сделал паузу, чтобы найти нужные слова.
— Я соблазнил Инес, — проговорил он. — Я решил ее соблазнить не из-за ее красоты или ума, не из-за того, какой женщиной она была. Я решил соблазнить ее из-за ее отношений с тобой.
— Со мной?
— Не из-за того, кем ты был: сын знаменитого Франсиско Фалькона… именно поэтому тобой заинтересовалась Инес. Нет, скорее дело было в твоей… не знаю, как сказать… особости. Тебя в то время не очень-то любили. Большинство считало тебя холодным и недоступным, а следовательно, самоуверенным и надменным. Я видел в тебе что-то, чего не мог понять. Поэтому первым, самым естественным для меня способом понять тебя стало соблазнение твоей жены. Что эта прекрасная, многими обожаемая женщина нашла в тебе, чего нет во мне самом? Вот почему я ее соблазнил. Горькая ирония в том, что она совершенно не помогла мне это узнать. Но не успел я оглянуться, как это уже была не просто интрижка, как я планировал: теперь это был секрет, о котором знали все. В том, что касается связей с общественностью, она всегда на голову опережала меня. У нее был в этом огромный опыт, и она с легкостью манипулировала людьми и ситуациями. Итак, мы стали идеальной парой, а ты стал рогоносцем, и над тобой с удовольствием смеялись у тебя за спиной. И я теперь готов признаться, Хавьер, просто для того, чтобы ты знал, что я такое: я тоже получал удовольствие от этого положения вещей, поскольку, хотя я не понимал тебя и из-за этого чувствовал себя слабым, я вдруг неожиданно выиграл у тебя одно очко и ощутил себя сильным.
— Ты уверен, что хочешь мне это рассказывать? — поинтересовался Фалькон.
— Следующий пункт не так близко касается лично тебя, — сказал Кальдерон, похлопывая руками в воздухе, словно Фалькон собирался уходить. — Важно, что ты знаешь меня как… я хотел сказать — «мужчину», но не уверен, что это слово здесь уместно. Помнишь Мэдди Кругмен?
— Она мне не нравилась, — заметил Фалькон. — Она казалась мне коварной.
— Похоже, она — самая красивая женщина из всех, с кем я никогда не был в постели.
— Ты не спал с ней?
— Я ее не интересовал, — ответил Кальдерон. — Красота для женщины, — я имею в виду выдающуюся красоту, — это и капитал, и самое большое проклятие. К таким женщинам все тянутся. Нормальному человеку трудно понять это давление. Каждый хочет угодить красавице. Они воспламеняют что-то во всех, не только в мужчинах; а поскольку давление постоянно, они понятия не имеют, у кого из окружающих благие намерения, кого им следует выбрать. Конечно, они легко могут распознать глупых слабовольных бедняг, которые валяются у них в ногах, но есть и другие, сотни и тысячи, — богатые, обаятельные, блестящие, харизматичные. Ты нравился Мэдди, потому что не обращал внимания на ее красоту…
