6 июня 2006 года, вторник, 13.45
Совещание закончилось, когда поступило сообщение, что в развалинах нашли еще одно тело. Кальдерон тут же отбыл. Три представителя СНИ разговаривали о чем-то между собой, а Фалькон обсуждал с Эльвирой, какие ресурсы привлечь к операции. Старший инспектор Баррос сидел глядя в пол, его челюсти словно бы пережевывали какое-то очередное нанесенное ему оскорбление. Через десять минут СНИ присоединилось к Эльвире, а Фалькона и Барроса попросили покинуть комнату. Баррос стал шагать по коридору, избегая Фалькона. Спустя некоторое время Эльвира позвал Фалькона обратно, а люди из СНИ направились к дверям, сказав, что они проведут тщательный обыск квартиры имама Абделькрима Бенабуры.
— Эту информацию можно распространять? — осведомился Фалькон.
— Разумеется, — ответил Хуан, — если это не противоречит интересам государственной безопасности.
— Я бы хотел, чтобы при обыске присутствовал кто-то из моих сотрудников.
— В свете только что сказанного мы должны провести это мероприятие немедленно, а вы все слишком загружены.
Они вышли. Разведя руками, Фалькон повернулся к Эльвире, безмолвно вопрошая: в чем, собственно, дело?
— Они полны решимости на этот раз не допустить ошибку, — объяснил Эльвира, — и потом, они хотят, чтобы в случае успеха все лавры достались им. На кону — их будущее.
— И до какой степени вы контролируете их действия?
— Вся проблема в этих словах — «государственная безопасность», — сказал Эльвира. — В частности, они хотят поговорить на тему государственной безопасности с вами, а мне они сообщили только, что это должна быть конфиденциальная и подробная беседа.
— Сегодня им будет нелегко это сделать.
— Они найдут время — ночью, когда угодно.
— А какие еще ключевые слова, кроме «государственной безопасности»?
— Их интересуют ваши марокканские связи, — ответил Эльвира. — Они просили разрешения провести с вами собеседование.
— Собеседование? — переспросил Фалькон. — Как при устройстве на работу? Но у меня уже есть работа, и я на ней достаточно загружен.
— Что вы сейчас собираетесь делать?
— У меня есть большое искушение поприсутствовать при обыске в квартире имама, — признался Фалькон. — Но, думаю, лучше мне раскрутить линию этой компании «Информатикалидад». Очень необычно три месяца использовать квартиру подобным образом.
— Так что вы готовы принять разные версии, в отличие от наших приятелей из СНИ, — заметил Эльвира, кивая на дверь.
— Мне кажется, Хуан очень красноречиво высказался по этому поводу.
— Они хотят, чтобы все остальные воспринимали ситуацию непредвзято, потому что в таком случае можно будет обороняться по всем фронтам, — сказал Эльвира. — Но я уверен, что у них уже сложилась версия: по их мнению, они застали начало новой масштабной террористической кампании исламистов.
— Которые хотят вновь сделать Андалузию частью исламского мира?
— А иначе зачем им понадобилось говорить с вами о ваших «марокканских связях»?
— Мне не знаем, что им известно.
— Я знаю, что они жаждут реванша и славы, — произнес Эльвира, — и это меня беспокоит.
— А что случилось со старшим инспектором Барросом? — поинтересовался Фалькон. — Он просто присутствовал, не более того. Как будто его допустили на совещание с условием, что он не вымолвит ни слова.
— Тут есть свои сложности, но они вам сами их объяснят. Мадридский руководитель КХИ сказал мне только, что на данный момент севильский антитеррористический отдел их службы не может принимать участие в расследовании.
Консуэло сидела у себя в кабинете в своем ресторане в Ла-Макарена. Она скинула туфли и, точно эмбрион, свернулась в своем дорогом кожаном офисном кресле, плавно покачивавшемся взад-вперед. В руках у нее было скомканное бумажное полотенце, она засунула его в рот и кусала, когда физическая боль становилась нестерпимой. Ее горло пыталось выразить чувства, но эти чувства не с чем было сравнивать. Ее тело было как истерзанная земля, выплевывающая острые клочья магмы.
Телевизор был включен: она не в состоянии была выносить царящую в ресторане тишину. Повара должны были начать готовить обед только в одиннадцать утра. Она попыталась пройтись по зданию, чтобы сбросить возбуждение, но поход на чистенькую, без единого пятнышка кухню с ее поблескивающими поверхностями из нержавеющей стали, ее ножами и тесаками, которые, казалось, одобрительно ей подмигивают, — этот поход скорее ужаснул, чем успокоил ее. Она прошла через обеденные залы и патио, но ни запахи, ни фактура ткани, ни почти неестественный порядок, в котором были расставлены столики, не могли унять ощущение ноющей пустоты под ребрами.
Она укрылась в своем кабинете, заперлась изнутри. Звук телевизора был приглушен, так что она не могла разобрать слов, но от бормотания человеческих голосов ей становилось уютно. Краем глаза она видела картины разрушения, мелькавшие на экране. В комнате остро пахло рвотой: ее только что вывернуло, когда она увидела маленькие тела, лежащие под фартучками у детского сада. От слез тушь потекла у нее по щекам. Та часть бумажного комка, которую она кусала, была осклизлой от слюны. Внутри у нее словно что-то раскрылось, как будто сломалась преграда, отделявшая от внешнего мира то, что происходит внутри нее, и она, всегда гордившаяся тем, что умеет смело смотреть в глаза реальности, теперь чувствовала, что не в силах это делать. При новом приливе боли она крепко зажмурилась. Чуткое кресло только подчеркивало крупную дрожь ее тела. Горло у нее сжалось, словно в нем застряло что-то острое.
Потом она открыла глаза и боковым зрением продолжала видеть разрушенный дом на экране. Она была не в состоянии выключить телевизор и остаться один на один с тишиной, хотя эта катастрофа была ужасным отражением ее собственного душевного состояния. Всего несколько часов назад она сохраняла хоть какую-то целостность. Она всегда представляла себе грань между здравым рассудком и безумием как отверстую расщелину, но теперь ей казалось, что это скорее как граница в пустыне: никогда не знаешь, пересек ты разделительную линию или еще нет.
На экране были уже не руины здания, а мешок для перевозки трупов, который клали на носилки; затем показали раненых, бредущих по тротуарам, зазубренные края разбитых окон, деревья, с которых сорвало всю листву, перевернутые машины во дворах, дорожный указатель, уткнувшийся в землю. Редакторы этих теленовостей, наверное, настоящие профессионалы, они умеют напугать: каждый кадр — как пощечина, швыряющая равнодушных зрителей в новую реальность.
Потом вернулся покой. Корреспондент стоял на фоне церкви Святого Герменегильда.
[26]
У него было дружелюбное лицо. Консуэло прибавила звук в надежде услышать хорошие новости. Камера крупным планом показала табличку на церкви и затем вернулась к корреспонденту, который теперь, прохаживаясь, кратко рассказывал об истории храма. Камера неотрывно фиксировалась на его лице. В этой сцене было какое-то необъяснимое напряжение. Что-то должно было произойти. От этого ожидания Консуэло застыла в неподвижности. Голос корреспондента сообщил, что на этом месте раньше была мечеть. Камеру навели на верхнюю часть классической арабской арки. Поле кадра расширилось, чтобы показать новый ужас. Над дверями красными буквами было выведено: «Аhоrrа es nuestra». «Теперь это — наше».
