Фернандо Аланис сидел в палате интенсивной терапии больницы Макарены. По экранам он следил за жизненно важными показателями дочери. Серые цифры и зеленые линии говорили ему хорошее: по крайней мере, она способна ободрить медицинские приборы, если не своего отца. Его разбитый ум метался в разные стороны, как забулдыга в узком переулке, набитом мусорными баками. То он натыкался на катастрофические разрушения жилого дома, то перед ним вспыхивали четыре прикрытых фартучками тела у детского сада. Он по-прежнему не мог поверить в свою потерю. Может быть, в мозгу есть механизм, который превращает вещи, слишком невыносимые для восприятия, в образы, которые едва помнишь, как когда просыпаешься после кошмара? Люди, пережившие опасные падения со строительных лесов, рассказывали ему, что страшнее всего — не удар о землю, которая словно поднимается тебе навстречу. Ужаснее всего — когда потом приходишь в себя. Именно с таким ощущением он обессиленно подавался вперед, к израненному и истерзанному лицу дочери, к овалу ее слабого рта у прозрачной пластиковой трубки. Он чувствовал, что все внутри него — слишком большое. Его органы сминались под колоссальным давлением ненависти и отчаяния, которые не находили выхода, и им оставалось только вселять в него как можно более неуютное ощущение. Мысленно он возвращался к тому времени, когда его родные и дом были еще целы, но воспоминание о третьем ребенке, которого он предложил ей завести, ломало что-то у него внутри. Невыносимо было пытаться вернуться в то состояние, которое больше повторится, невыносима была мысль о том, что он никогда больше не увидит Глорию и Педро, он просто не мог переварить окончательность этого слова — «никогда».
Он сосредоточил все внимание на сердцебиении дочери. На прыгающей линии. «Ту-тум, ту-тум, ту-тум». Тоненькая зеленая полоска на потусторонней черноте экрана заставила его, пятясь, опуститься в кресло. Как все это хрупко. В этой жизни все может случиться… и случалось, и случается. Может быть, укрыться в пустоте — вот выход. Ничего не чувствовать. Но в этом есть и свой ужас. Чудовищное всеотрицание космической черной дыры, засасывающей в себя все лучи. Он сделал вдох. Воздух наполнил его грудную клетку. Он выдохнул. Стенки его живота расслабились. Пока это единственный путь, по которому можно идти.
Инес лежала там, где упала. Она не шевельнулась с тех пор, как он ушел. Ее тело было пропитано болью от яростных ударов его твердых, белых костяшек пальцев. В желудке у нее сгустилась тошнота. Он бил ее, легко одолев взмахи ее рук; он вывихнул ей палец. Разъяряясь все больше, он сорвал с себя пояс и хлестал ее, и пряжка впивалась ей в ягодицы и бедра. При каждом ударе он цедил сквозь стиснутые зубы: «Никогда… не говори… с моей подругой… так… больше никогда… Слышишь? Больше… никогда». Она откатилась в угол комнаты, чтобы скрыться от него. Он стоял над ней, тяжело дыша, и это мало отличалось от тех минут, когда он бывал сексуально возбужден. Они встретились взглядом. Он наставил на нее палец, словно мог застрелить ее. Она не воспринимала его слова. Она видела чистоту его ненависти по этим пустым глазам василиска, по этим побледневшим губам и раздувшейся, побагровевшей шее.
Лишь когда он покинул квартиру, она начала вновь восстанавливать свои иллюзии. Его злоба понятна. Эта шлюха наговорила ему какой-то ерунды и настроила его против нее. Так всегда и делается. Он просто трахался с какой-то шлюхой, но теперь той захотелось большего. Она захотела влезть в шкуру его жены, спать с ним на супружеской постели, но она всего лишь шлюха, так что ей приходится играть в свои убогие игры. Инес ненавидела эту шлюху. В голове у нее всплыл кусок ее давнего разговора с Хавьером: «Обычно человека убивают те, кого он знает, потому что лишь те, кого мы знаем, могут пробудить в нас страсти, способные привести к вспышке неуправляемого насилия». Инес знала Эстебана. Бог ты мой, ей ли не знать Эстебана Кальдерона. Она видела его и увенчанным лавровым венком, и униженно заискивающим, как деревенская дворняга. Вот почему она пробуждает в нем такие эмоции. Только она. Старая банальность оказалась верной: у любви и ненависти — один и тот же источник. Он полюбит ее опять, как только эта черная сучка перестанет морочить ему голову.
Она сумела встать на четвереньки. Боль заставила ее судорожно глотнуть воздух. Изо рта у нее сочилась кровь. Видимо, она прикусила язык. Она подползла к кровати, чтобы встать на ноги. Дернула молнию на платье и позволила ему упасть. Расстегивание бюстгальтера было пыткой, а изгибаясь, чтобы спустить трусики, она чуть не потеряла сознание. Теперь она стояла перед зеркалом. Выше пояса расползся огромный синяк — сюда он бил ее вчера утром. Боль в груди отдавалась даже в позвоночнике. Ягодицы и верхнюю часть бедер покрывали скрещивающиеся рубцы, кожа была разорвана там, где в нее вонзалась пряжка. Она положила палец на одну из таких отметин и нажала. Боль была невыносимая. Эстебан в минуту страсти действительно уделил ей все свое внимание.
Хавьер лежал в темноте, но в его сознании по-прежнему возникали образы из ночных новостей: разобранное здание в хирургическом сиянии прожекторов; разбитые витрины в лавках, торгующих марокканскими товарами; пожарная бригада, поливающая из брандспойта горящую квартиру, которую закидали самодельными зажигательными бомбами беснующиеся подростки; изрезанный, весь в синяках, с распухшим лицом марокканский мальчик, которого подстерегли неонацистские бандиты и избили цепями и битами; фасад лавки, где продавалось халяльное мясо,
[57]
с машиной, проломившей металлические жалюзи. Фалькон изгнал все эти картины из своего мозга, пока не остался только несмываемый осадок ужаса — глубокая неуверенность.
Мысленно он вернулся к времени до взрыва, пытаясь нащупать среди всех этих крайних эмоций ключ, который помог бы ему уяснить себе смысл происходящего. Его ум выкидывал фокусы. Все дело в неуверенности. Человек всегда считает, что у события были те или иные предпосылки. Они нужны, чтобы разглядеть узор в ткани происходящего. Человеческая природа не выносит, когда вокруг слишком много хаоса.
У него появилась иллюзия, что с него спадает пелена непроницаемой тьмы — как в бесконечно расширяющейся вселенной. Родилась новая уверенность, и она отправила все прежние сказки, вокруг которых мы строили свою жизнь, туда, в глубину черной дыры человеческого понимания. В наши дни мы просто вынуждены становиться сильнее: наука убеждает нас, что на время нельзя положиться и что даже свет начинает вести себя иначе, когда мы отворачиваемся. В этом есть устрашающая ирония: наука раздвигает границы нашего понимания, а религия, величайшая и древнейшая из человеческих сказок, дает сдачи. Может быть, таким образом религия пытается отомстить за обиду на то, что оказалась на задворках современной европейской жизни? Фалькон закрыл глаза и сосредоточился на том, чтобы расслабить каждую часть тела. Наконец все неразрешимые вопросы уплыли куда-то вдаль и он погрузился в глубокий сон. Он был человеком, который принял решение: рано утром придет машина, чтобы отвезти его в аэропорт.
Машина, черный «мерседес» с тонированными стеклами, прибыла в шесть утра. Пабло сидел на заднем сиденье в темном костюме и рубашке апаш.
