Он прижался к ней. Она чувствовала ягодицами мерзкую твердость его плоти. Его лицо снова возникло у нее над плечом, и он поцеловал ее в угол рта, винно-табачное дыхание и маленький горький язык проникли меж ее губ.
Потом он оттолкнул ее. Боковым зрением она заметила, как у него на пальце блеснуло золотое кольцо. Он отошел, пнув ногой ее сумочку.
— Убирайся на хрен, потаскуха, — проговорил он. — Меня от тебя тошнит.
Стальные каблуки затихли вдали. Горло у нее по-прежнему пульсировало — так сильно, что дыхание напоминало скорее мелкие глотки, хотя ни по-настоящему дышать, ни глотать она сейчас не могла. Она обернулась в ту сторону, куда он ушел, и не сразу решилась сдвинуться с места. Безлюдная мостовая блестела под желтым светом фонарей. Она оттолкнулась от стены, подхватила сумочку и побежала, скользя и спотыкаясь, по этому переулку — к большой улице, где она поймала такси. Она забралась на заднее сиденье, и город поплыл мимо ее мертвенно-бледного лица. У нее так тряслись руки, что она не смогла зажечь сигарету, которую ей каким-то чудом удалось вставить в рот. Шофер помог ей прикурить.
Дома она нашла в столе деньги, чтобы расплатиться с таксистом. Потом побежала наверх посмотреть, как спят мальчики. Затем вошла в свою комнату, разделась и посмотрела на себя в зеркало. Он не оставил на ней никаких следов. Она бесконечно долго принимала душ, снова и снова намыливаясь, снова и снова окатывая себя водой.
Потом, надев ночную рубашку, она опять вернулась к столу и какое-то время сидела в темноте, чувствуя тошноту и головную боль и ожидая рассвета. Как только наступило самое раннее время, позволительное для звонка, она набрала номер Алисии Агуадо и попросила срочно принять ее.
3
Севилья
6 июня 2006 года, вторник, 02.00
Эстебан Кальдерон был не на службе. Изысканно-светский и весьма преуспевающий судья сказал своей жене Инес, что будет работать допоздна, а потом отправится на ужин с группой молодых государственных судей, прибывших из Мадрида на стажировку. Он действительно работал допоздна и действительно пошел на ужин, но сумел пораньше уйти и теперь наслаждался прогулкой по своему любимому маршруту — мимо боковой стены церкви Сан-Маркое, к «обетованному пентхаусу», что напротив церкви Санта-Исабель. Ему всегда приятно было выкурить сигарету на краю небольшой, ярко освещенной площади, поглядывая из темноты на фонтан и массивный портал храма. Это оказывало на него успокаивающее действие после целого дня возни с прокурорами и полицейскими, а кроме того, так он мог держаться подальше от баров за углом, в которых любили сидеть его коллеги. Если бы они его там заметили, кто-нибудь обязательно сообщил бы об этом Инес, и тогда не миновать неприятных вопросов. Кроме того, ему нужно было время, чтобы усмирить напряженный плотский трепет, который охватывал его каждое утро, когда он, проснувшись, представлял себе длинные медно-рыжие волосы и смуглую кожу своей подружки — кубинки Марисы Морено, жившей в пентхаусе, которого почти не было видно с того места, где он сейчас сидел.
Сигарета зашипела в луже, куда он кинул ее, докурив лишь до половины. Он снял пиджак. Порыв ветра оросил его спину каплями воды с апельсиновых деревьев, и от этого внезапного холодного душа у него перехватило дыхание. Он шел, прижимаясь к стене церкви, пока не очутился во мраке узкой улочки. Его палец замер у верхней кнопки домофона. В голове у него пронесся целый рой смутных мыслей и чувств: обман, неверность, страх, похоть, головокружение, смерть. Он царапнул воздух над кнопкой: эти непривычные мысли вызвали у него ощущение, будто он стоит на пороге каких-то великих перемен. Что делать? Либо перейти черту, либо отступить. Он проглотил густую, горькую слюну, скопившуюся во рту после быстрого курения. Дождевые капли, хлестнувшие в спину, казалось, проникли до самого основания позвоночника. Неуютное чувство исчезло. Его охватило бесстрашие, он снова ощутил себя живым, и член зашевелился у него в брюках. Он нажал на кнопку,
— Это я, — сказал он, услышав в скрипучем динамике голос Марисы.
— Похоже, ты хочешь пить.
— Не пить, — сказал он, прочищая горло.
Казалось, в лифте, рассчитанном на двух человек, не хватает воздуха. Он начал задыхаться. Стальные стенки лифта самым нелепым образом отражали его возбуждение, и он поправил одежду. Потом он зачесал назад редеющие волосы, ослабил узел яркого галстука и постучал к ней в дверь.
Приоткрылась щель, в которой медленно моргнули янтарные глаза Марисы. Дверь распахнулась. Мариса была одета в шелковое платье-рубашку, оранжевое, длинное, почти до пола, застегнутое на янтарного цвета диск меж ее плоских грудей. Она поцеловала его и перевела кубик льда из своих губ в его смущенный рот, — и где-то у него в затылке взорвался беззвучный фейерверк.
Она не давала ему приблизиться, уперев палец ему в грудь. Лед холодил ему язык. Она оценивающе оглядела его, с темени до паха, и одобрительно подняла бровь. Потом сняла с него пиджак и швырнула в комнату. Он обожал эти ее ухватки шлюхи, и она знала, что он их обожает. Она упала на корточки, расстегнула ему пояс и спустила с него брюки и трусы, а потом приняла его в прохладную глубину своего рта. Кальдерон ухватился руками за притолоку и заскрипел зубами. Снизу вверх она расширенными глазами наблюдала за его агонией. Он продержался меньше минуты.
Она встала, повернулась на каблуках и скользнула в глубь квартиры. Кальдерон пришел в себя. Он не слышал, как она отхаркивается и отплевывается в ванной. Он увидел только, как она появляется из кухни, неся два бокала охлажденной кавы.
[12]
— Я уж думала, ты не придешь, — сказала она, глядя на тонкую полоску золотых часов на запястье, — но потом вспомнила, как мать говорила мне, что севильцы не опаздывают разве что на бой быков.
У Кальдерона слишком кружилась голова, чтобы он мог на это отреагировать. Мариса отпила из бокала. Двадцать золотых и серебряных браслетов позванивали у нее на руке. Она закурила, скрестила ноги и сделала так, чтобы край платья скользнул в сторону, обнажив длинную, стройную ногу, оранжевые трусики и крепкий коричневый живот. Кальдерон хорошо изучил этот живот, эту кожу, тонкую, как бумага, игру этих мощных мышц и мягкую рыжину пониже. Он часто приникал к ним головой, вжимаясь в упругие кудрявые завитки.
— Эстебан!
Он вынырнул из потока привычных мыслей.
— Ты ела? — Больше ему ничего не пришло на ум. Разговоры никогда не были сильной стороной их отношений.
— Мне не нужна кормежка, — заявила она, беря из вазы неочищенный бразильский орех и зажимая его между своими крепкими белыми зубами. — Я готова к тому, чтобы меня трахнули.
Орех исчез у нее во рту, издав звук выстрела из пистолета с глушителем, и Кальдерон рванулся, точно спринтер. Он упал в ее змеино-гибкие руки и стал кусать ее в неестественно длинную шею, которая, казалось, умеет растягиваться, как у женщин африканских племен. Смесь утонченности и дикости, вот что его в ней привлекало. Когда-то она жила в Париже, была моделью у Живанши, путешествовала по Сахаре с караваном туарегов, спала со знаменитым кинорежиссером в Лос-Анджелесе, жила с рыбаком в Мозамбике, на побережье близ Мапуту. Она работала у одного художника в Нью-Йорке и полгода провела в Конго, обучаясь резьбе по дереву. Кальдерон знал все это по ее рассказам — и всему этому верил, потому что Мариса была существом необыкновенным. Но он не имел ни малейшего представления о том, что у нее в голове. Поэтому, как хороший адвокат, он старался придерживаться нескольких известных ему фактов, пусть и ошеломляющих.
