— Не слишком ли молниеносной оказалась перемена? Не была ли она чересчур резкой? Не выглядела ли она заранее отрепетированной? Что промелькнуло в его глазах, когда он сказал: «Вы можете на меня рассчитывать»? Почему он предложил свои услуги, в то время как его отец пожертвовал жизнью ради него? Не слишком ли скоропалительно и настойчиво стал заверять меня в своей преданности? Не было ли это игрой?
— Уж слишком ты волнуешься.
— Это паранойя. Мне станет легче, когда кончится это ожидание.
— Рубашка у тебя совсем мокрая. Сними ее. Надень вот эту.
Он в сотый раз взглянул на часы. Даже пяти минут девятого еще нет. Он стянул с себя рубашку. Она обтерла его полотенцем. Он надел майку, опять закутался в бурнус, проверил пистолет, сунул его в бурнус и за брючный ремень. Прошелся по комнате. Так вполне удобно.
— Пора, — сказал он.
Обняв его за плечи, она обхватила руками его шею и расцеловала в обе щеки. Он обнимал ее очень нежно, кончиками пальцев перебирая ее ребра.
— Нет, Хавьер, это не конец, я это знаю точно. Это начало. Поверь, — сказала она и еще крепче обняла его. — Ты мне веришь?
— Верю, — ответил он, но глаза, устремленные куда-то поверх ее плеча, говорили другое.
Они разомкнули объятия. Он сжал ее руки в своих, заглянул в глаза.
— Когда ты пришла ко мне в тот вечер, до переговоров с русскими, ты могла мне солгать. Ты могла с легкостью втянуть меня в преступление. Но ты этого не сделала, тебя так возмутил их замысел, что ты даже не побоялась рискнуть собственным ребенком. Это было замечательно, и я влюбился в тебя заново, — сказал он и отпустил ее руки. — Что бы ни случилось, я хочу, чтобы ты знала, что я ни о чем не жалею.
— Я ждала тебя всю мою жизнь, Хавьер, — ответила она. — И я знаю, что ты вернешься ко мне.
Фалькон натянул на голову остроконечный, как гномовский колпак, капюшон бурнуса, и, едва за ним закрылась дверь, ей тут же захотелось, чтобы он вернулся, а собственные уверенные слова показались малоубедительными. Она думала, что с ней будет, если они больше не увидятся. Она подошла к окну. Сверху было видно, как он вышел из дома и, направляясь к королевскому дворцу и заворачивая за угол, помахал ей рукой и исчез.
Фалькон шел быстрым шагом. Движение прояснило его мысли. Тело налилось твердой решимостью, как будто он облачился в броню из чистой сверкающей стали, броню прочную и плотно прилегающую, как собственная его кожа. По пути он позвонил Абдулле — сказать, что идет. Он прошел через ворота, одни, другие, через Баб-Семмарин, поднялся по главной улице Меренидов к Баб-Дакакану. Завернув направо у Баб-эс-Себы, он прошел бульваром к Эль-Бали. Теперь он шагал решительно, уверенной походкой. Здесь было многолюднее, попадалось больше туристов. То и дело путь преграждали разносчики. Но бурнус делал свое дело — его никто не останавливал и не задерживал. Пройдя в ворота, он очутился в центре города.
Здесь сновали автобусы с туристами. В магазинах толпились посетители. Мелькали медным блеском лотки и подносы, инкрустированная перламутром мебель, зеркала в рамах из верблюжьих костей, серебряные украшения, цветные шарфы и пестрые шали. Под капюшон проникал сладкий коричный аромат пастилы. То и дело приходилось прыгать, переступая через яблоки навоза, оставленные мулами. Улицы были запружены неповоротливыми толпами глазеющих во все стороны туристов. Он старался не глядеть на часы — не марокканская привычка слишком уж заботиться о точности. Он дойдет. И дойдет вовремя. Запахи съестного забивал запах горящих углей. Сильно пахло дубленой кожей. Старики сидели, попивая чай, перебирая четки. Мальчишка, стоя на четвереньках, старательно раздувал пламя под закопченным котлом. Шипенье пара. Тяжелый цокот ослиных копыт по булыжникам. У мечети Шераблиин он свернул налево. Здесь улицы были пустыннее и темнее. Он вышел на улицу пошире. Потянулись ковровые лавки. Здесь. Рука его сжала рукоятку пистолета.
Остановившись, он перевел дух и в первый раз позволил себе взглянуть на часы: 20.29. Не думать. Не волноваться. Двух выстрелов будет достаточно. Перейдя улицу, он направился к двери в магазин. Он вынул из-за пояса пистолет, под бурнусом положил палец на предохранитель. Когда он уже был почти у двери, прямо перед ним шмыгнула фигура в бледно-голубой джелябе, так что в магазин они прошли вместе. Что за черт? Теперь ничего не поделаешь — назад пути нет, его видели. Испанский турист поднялся со своей мягкой подушки. Мустафа Баракат широко распахнул руки, раскрывая объятия мужчине в бледно-голубой джелябе. Он улыбался, даже когда Фалькон уже поднял пистолет. Он был рад встрече. Нет, уже не рад. Глаза его вытаращились, когда правая рука мужчины в голубом ударила его, вонзая в него нож, — раз, другой, третий. Баракат упал навзничь на кипу ковров. На губах его застыло так и не выговоренное слово. Убийца, придавив ковры, уперся в них ногой возле самого лица Бараката и полоснул ножом поперек горла умирающего. Пробормотав что-то по-арабски, он отступил. По белой джелябе Бараката уже расползалось огромное, как яркий цветок, пятно крови. В разверстой ране булькала кровь, заливавшая ковры, но пульса в теле после жестоких и метких ударов прямо в сердце уже не было. Абдулла повернулся к Фалькону, в окровавленной руке его блестел нож. Хотя он стоял совсем рядом с корчившимся в смертных судорогах Баракатом, бледно-голубой его наряд, если не считать пятна крови на руке, запачкан совсем не был. Агента спецслужб под видом испанского туриста такое развитие событий повергло в глубокий шок.
Фалькон наклонился и, быстро смочив палочку для пробы на ДНК кровью Бараката, бросил агенту по-испански:
— Возьмите этот нож. И сделайте все как положено. Вода есть?
Агент взял нож и протянул Фалькону принесенную им фляжку с водой. Фалькон сунул пистолет обратно за пояс и смыл кровь с руки Абдуллы. Кинув фляжку агенту, он вышел из магазина. Вслед за ним с шумом опустились металлические жалюзи. Абдулла шел впереди, кружа по закоулкам центра. Он плакал. Плечи его тряслись, грудь судорожно вздымалась.
— Зачем ты это сделал? — спросил Фалькон.
Абдулла остановился, прислонившись спиной к беленой стене какого-то строения. По лицу его струились слезы.
— Сколько себя помню, я любил этого человека. С самого детства любил. Мустафа был нам родным, частью нашей семьи. Я засыпал у него на груди на заднем сиденье машины. Он спас меня, когда я тонул в море в Азилахе. На мое шестнадцатилетие он свозил меня в Марракеш. Он мне дядя.
— Но ты же знал, что убить его собираюсь я. Ты не должен был этого делать.
— Он всех нас предал. Я не хочу даже помнить его имени. Он опозорил нас. Я даже готов просидеть за решеткой до конца моих дней, пускай, не пожалею, — сказал Абдулла. — По крайней мере, я хоть частично смог восстановить честь нашей фамилии.
Фалькон, схватив его за руку, увлек за собой, торопя, объясняя, что боится, как бы известие о гибели Бараката не просочилось и не получило огласки раньше времени. Они поспешили по темным улицам. До дома было не больше нескольких сотен метров. Дверь была приоткрыта. Абдулла вошел. Вынырнувшая из темноты Консуэло испугала Фалькона. На голове у женщины был платок.
