— Увы, могу, — горько усмехнулся Соломин. — В Москве я, Боря, в ср…й, грязной, нищей Москве.
— Врешь, — не поверил однокашник. — Выперли, что ли?
Это был самый болезненный момент, кому бы он ни позвонил, и этот момент приходилось преодолевать.
— Да, выперли, — сказал он все, как есть, — кончилась моя война «малой кровью, на земле врага»… теперь вот изобличаю происки противника на родной земле. Кстати, как там у тебя? Братская помощь не нужна? А то… я бы оказал — разумеется, по настойчивой просьбе с твоей стороны…
Понятливый Черкасов покачал головой:
— Ты, Юра, на наш НИИ рот не разевай. У нашего академика наверху схвачено все.
— Так уж и все, — усмехнулся Соломин.
Уж он-то знал, что ни один штатский не может «схватить все» — просто потому, что «все схвачено» совсем в другом месте. И вдруг его поразила простая, но крайне важная мысль: он не учел нового статуса своего однокашника. Тот, прежний, Черкасов отдал бы все, чтобы помочь Родине изобличить шпиона: создал бы себе агентов среди штатных работников, нашел бы подходцы к объектам и спустя какое-то время отдал бы Юре всех — сверху донизу. На блюдечке с голубой каемочкой. А вот новый…
Этот новый Черкасов определенно познал безденежье, бесперспективность и, похоже, затяжной алкоголизм. Более того, если Соломин — бдительный герой, это могло означать, что его бывший однокашник Черкасов, напротив, — бездельник и растяпа, под носом у себя прозевавший целое шпионское дело. Так что большой вопрос, на чью сторону он встанет прямо сейчас.
— Ты не переживай, — подал голос Черкасов, — я своим принципам не изменил. Мне самому эти… козлы надоели до чертиков. Особенно еврей один… Короче, расскажу все, но, сам понимаешь, не по этому телефону.
Соломин тогда с облегчением вздохнул. Иметь Черкасова в союзниках было совсем не то, что иметь того же Черкасова в противниках. И все-таки многого бывший однокашник просто не понимал. Он явно полагал, что все вокруг только и делают, что распродают Родину, а на баррикадах по защите Отечества остался он один. Потому вечно нетрезвый Черкасов совершенно упускал из виду мелкие детали — вроде необходимости соблюдать приличия. Хотя, если честно, Соломина эти лживые приличия тоже достали — по горло!
«Может, и впрямь в аэропорту этого профессора обшмонать? Внаглую! Под каким-нибудь предлогом…»
Полковник Соломин глянул на часы: 16.20. До отправления самолета в Лондон, а значит, и для подготовки операции, еще оставалось время.
Пробка
Длинная вереница грязных, непрерывно гудящих автомашин вот уже третий час пыталась преодолеть развязку на площади Белорусского вокзала. Город задыхался от бесконечных пробок и заторов. Гаишники давным-давно прекратили не только регулировать движение, но и обращать внимание на подобное столпотворение.
На тротуаре в припаркованном автомобиле ДПС два сержанта мрачно курили и лениво позевывали, наблюдая, как молодой человек в модном плаще и начищенных ботинках отчаянно пытается исполнить их работу, безнадежно маша руками и отскакивая от наезжающих частников. Он не сдавался, но затор на перекрестке только увеличивался, а его автомобиль — «Мерседес» с шофером — по-прежнему был зажат грузовиком «бычок» и «шестеркой» с молдавскими номерами. Старший сержант притушил очередной окурок и, открыв дверь, вывалился за борт. Почесал голову и, поглубже нахлобучив шапку, вразвалку двинулся к самозванцу.
— Але! Мужчина! Кто разрешил? Почему нарушаем?
Парень забеспокоился:
— Простите, я очень тороплюсь в Шереметьево, в аэропорт. Самолет. Вы же видите… — он осекся на полуслове.
Очередной автомобиль, прорвавшись сквозь смрад и ругань, чиркнул по дорогому плащу грязным крылом. Но такие мелочи виновато топчущийся на месте «регулировщик» уже не замечал.
— А кто не торопится? — с вызовом спросил гаишник и не глядя ткнул толстым пальцем в гудящую массу. — Все торопятся. Сам видишь, как люди нервничают.
— Я вижу. А вот вы? Вы почему ничего не делаете? — Мужчина тоже нервничал, и голос его уже срывался.
— Я? Я-то как раз делаю! Вот сейчас тебя уберем с перекрестка, а за свое самоуправство ты получишь пятнадцать суток, и будет полный порядок.
Гаишник поднял жезл и угрожающе двинулся на «регулировщика». Мужчина осекся и, задрожав всем телом, отпрыгнул от очередного наезжавшего на него автомобиля, а между ним и надвигающимся сержантом оказалась машина.
Что делать?
«Быть или не быть?» — пронеслось в голове Алека Кантаровича.
Он никогда в жизни не дрался. Его били. В детстве очень часто, а вот он даже не сопротивлялся. Лишь закрывал лицо руками. Так и лежал на земле во дворе, на школьном полу или туалетном кафеле до тех пор, пока мучители не уставали и не теряли к нему всякий интерес. Сейчас ему тоже захотелось закрыть голову руками, упасть в вечную московскую слякоть под лысые колеса какого-нибудь «помидорного рыдвана» и дождаться окончания этого кошмара. Или…
«Убежать?!»
А почему бы и нет? Ведь этот сержант не знает, ни на какой машине он приехал, ни куда движется. Эх, если бы не аэропорт и встреча американской гостьи, он бы даже не сунулся на улицы столицы в такой сумасшедший час. Разделивший милиционера и Кантаровича ржавый «Опель» начал двигаться. Через мгновение красная распаренная рука стража закона сцапает Алека, и карательный механизм будет запущен. Остановить его будет практически невозможно, потому что паровой каток государственного обвинения имеет лишь одну передачу — «полный вперед».
Отчаянно просигналили машины, гаишник отвлекся, и Алек судорожно огляделся, а через мгновение ноги сами понесли его прочь. Он прыгнул еще раз, потом побежал и вскоре уже исчез в чаду и выхлопных клубах продолжавших биться в непримиримой дорожной схватке железных коней москвичей и гостей столицы.
Сержант презрительно сплюнул и на всякий случай дунул в свисток. Сипяще-кряхтящая трель утонула в остервенело заливающихся звуках клаксонов. Гаишник махнул жезлом и, развернувшись, затопал к напарнику, который уже не курил, а лузгал семечки, присланные тещей из Ставрополя. Дежурство подходило к концу. Пробка заткнулась окончательно. Больше никто никуда двинуться не мог.
Милосердие
Алек, не замечая встречных прохожих, брел вдоль забитой автомобилями улицы. Впереди, насколько хватало глаз, простиралась обычная вечерняя московская пробка — часа на два. Горожане возвращались с работы.
— Ну что, Сонечка, — глянул Алек в белое небо, — не встречу я тебя… уж не обессудь. Просто не успею.
О том, что Соня уже вылетела, ему позвонили и сообщили из Штатов этой ночью, и заснуть Алек уже не смог. Нет, Соня была бесконечно далека от Института киберфизики и вообще от мира науки, в коем подбирал свои крохи Алек; она занималась, наверное, самым бесполезным делом на свете — благотворительностью.
