— Нехорошо как-то, — нахмурился Ринго. — Мы тут себе балдеем, а у человека ни в одном глазу.
— Но ему ж нельзя, — вмешалась Линда.
— Спиртного нельзя, согласен. А вот кой-чего другого…
— А у тебя есть?! — с волнением спросила Линда, а Джон тут же забыл про недавний свой приступ и, сидя на полу, сверлил Ринго глазами.
— Я ж с Кавказа приехал.
Ринго встал, отошел к окну, покопался в сумке, возвратился с массивным металлическим портсигаром. Достал оттуда длинные толстые папиросы, похожие на «Казбек» или «Герцеговину-Флор», выдал каждому по штуке.
— Мне не надо, — сказал Нил. — У меня «Феникс».
Линда расхохоталась.
— Эх, певец, певец, что ж ты? Вспомни-ка лучше песенку: мой чемоданчик, набитый…
— Планом, — вспомнил Нил и тут же догадался:
— Так это он и есть?
Он ощутил сладкий трепет где-то под грудиной, почувствовал, как задрожали руки. О «плане», анаше, опиуме, героине, «кислоте» имел он сведения сугубо теоретические и приблизительные и знал только, что все это — штуки запретные и опасные, к что раз вкусивший этих зелий испытывает такое неземное блаженство, что готов жизнь отдать за повторение этого блаженства. К тому же Нил читал и слышал, что наркотики расширяют сознание и открывают перед людьми творческими небывалые новые горизонты. Даже сам Маккартни — никакой, попятное дело, не наркоман! — четыре раза в год отправляется в «магическое мистическое путешествие» . И такое же путешествие предстоит сейчас ему, первокурснику Нилу Баренцеву…
Ринго тем временем услужливо подпалил четыре папиросы, передал каждому по очереди, последнюю оставил себе. Нил благоговейно принял свою, втянул дым, ожидая чуда…
Как-то в пионерлагере он с другими десяти-двенадцатилетними пацанами, отчаянно завидуя большим, занимался изготовлением разного рода «курева». В дело шел чай, вишневые и березовые листья, резаные лапки папоротника, даже осока. Все это высушивалось в укромном уголке, а потом заворачивалось в самокрутки из «Пионерской правды». Удерут, бывало, в тихий час, забьются в щель между котельной и туалетом и дымят, давясь от кашля, сплевывая ежесекундно и друг перед другом выставляясь — хорошо, дескать, пошла, зараза ядреная…
Так вот, несколько первых затяжек живо напомнили такую «заразу ядреную» — замес из белого мха и какой-то усушенной до неузнаваемости луговой травки.
Ничего, кроме першения в горле и жжения в носу, он не почувствовал. Ничто не поплыло перед глазами, никакие ангельские видения не спешили вторгнуться в сознание. Стало обидно. Неужели эти гады просто разыграли его, как он сам, з компании одноклассников, разыграл весной Смирнова из десятого "б"? Тогда они под пивко в подвальном зале на Литейном скушали по таблетке глюконата кальция, а вытаращившему глаза Смирнову объяснили, что это ЛСД, и тоже предложили штучку.
Потом начали изображать: Бурыгин вертит пальцем и ржет — смотрите, у меня палец до потолка вырос; Поповский принялся что-то про цветочки гнать; у самого Нила джинсы вдруг рыжим волосом поросли. Смирнов послушал их бред с минутку, с лица сбледнул — и пулей во двор, травить под мусорный бак… А за месяц до того Бурыгин пригласил Нила на чердак выкурить по сигаре «Упман», а там принялся с жаром втолковывать, что сигары эти — с героином, потому как написано же на обороте у пачки: «Upmann Cigars Herein Contained». Нил тогда не стал разубеждать троечника Бурыгина и советовать ему заглянуть в словарь и посмотреть, что значит слово «herein». А тот настолько поверил собственной идее, что на середине сигары начал отключаться, а потом все порывался полетать. А дом-то, между прочим, был пятиэтажный, так что пришлось применять меры физического воздействия…
Нил неглубоко затянулся и украдкой, из-под руки посмотрел на остальных — не наблюдают ли за ним, не ждут ли, когда он рванет в сортир или к балкону, чтобы потом беспощадно осмеять? Но нет, похоже, им не до него — Джон чуть не пополам сложился на стуле, самозабвенно сосет кулак, в который зажата папироса с травкой. Линда с Ринго ставят друг другу «паровозики» и хихикают о чем-то о своем. Все честно.
— Не… это… — Линда взглянула на него с ободряющей улыбкой. Вообще-то он хотел сказать, что не берет его кавказская ботаника, но слова почему-то застревали в горле и не хотели наружу. — Вот, — бессильно резюмировал он.
— И хорошо, — сказала Линда и подернулась розовой дымкой.
Нил протянул нетвердую руку за кусочком дыни, но тот неожиданно ожил, в два прыжка перемахнул через стол и плюхнулся на пол.
— Ломанулся, — глупо хихикнув, констатировал Нил.
— Как черепашка из вольера, — поддакнул Джон.
— Черепашка — зверь безвредный! — изрек Нил, гордясь своей мудростью. Все важно закивали.
— А трубка твоя сгорела, — патетически продолжил Нил. — До уголечков. И фирма «Данхил» по-другому пишется, я узнавал…
Ринго с виноватым видом покачал головами.
— А я сейчас стихи почитаю, — неожиданно предложил Джон и надолго замолчал.
— Это было твое лучшее стихотворение, — прервал затянувшуюся паузу Ринго.
— Кофе хочу, — заявил Нил и попытался встать.
— Кофе сейчас не надо, — сказал Ринго. — Кофе только кайф выбьет. Лучше мы еще вина выпьем, а тебе, как непьющему, вот это. — Он протянул Нилу маленький красноватый пузырек, до половины заполненный какой-то густой жидкостью. — По две-три капельки в каждую ноздрю. Нормальный полет гарантирую.
— Эй, а мне? — Джон протянул к пузырьку тощую руку, по которой Ринго несильно хлопнул.
— Ты что? — Джон обиженно затрепетал ресницами.
— А ты и винцом догонишься, — небрежно проговорил Ринго. — Имей совесть.
Джон начал канючить, но выпросить сумел только еще одну папироску, которую мрачно засунул за ухо и прикрыл черной сальной прядью.
— Ну, на старт! — скомандовал Ринго, разливая по стаканам…
— Что-то стало зябко…
Нил медленно поднялся, намереваясь прикрыть окно. Но, подойдя вплотную, передумал, снял с больничной кровати покрывало, набросил на плечи, придвинул кресло к окну и сел. Дотянулся до тумбочки, достал новую свою трубочку, принялся набивать…
— Третий час, однако… — бормотал он, трамбуя табак. — Однако…
Проглючило меня тогда не слабо. Ни черта потом не мог вспомнить… А вот теперь, кажется… Кажется…
Нил щелкнул зажигалкой…
III
Он шел по желтой песчаной дороге, извилисто струящейся между ароматных лиственниц, озаряемых мягким закатным солнцем. Оно напоминало спелый лоснящийся апельсин на голубой скатерти неба с жемчужной каемочкой облаков, будто нарочно придуманных для того, чтобы солнышко могло тактично ретироваться за них при первом же подозрении на причиненное кому-либо неудобство.
