— Жалко, — поддакнул Нил, окрыленный тем, что все так удачно разрешилось.
— Ты много потерял, — продолжал Ринго. — Катя по этому делу большая умелица. Самую чуточку не дотягивает до Линды, та вообще профи… На-ка, пососи.
— Что? Что ты сказал?!
— Икру, говорю, пососи. Икра в вобле — самый смак.
— Нет, до того! Про Линду!
— Про Линду?.. Ну, можно и про Линду…
III
Зеленые прутики черемши и красные лодочки перца на голубой тарелке. В белой пиале — толченые грецкие орехи, приправленные сметаной и специями, одновременно гарнир и соус. Высокий бокал, на три четверти заполненный темным вином.
Сковорода плотно прикрыта крышкой, но по запаху совершенно , ясно, что в ней — цыпленок табака, купленный в придворной кулинарии и подогретый на электроплите.
Дежурное парадное блюдо дома Баренцевых. В воздухе, напоенном тлеющим сандалом, тихо парит «Magic Woman» Карлоса Сантаны.
Он не стал садиться за стол. Взял с него откупоренную бутылку «Мукузани», хлебнул из горлышка, отошел с бутылкой к окну, закурил, выжидая.
Она появилась не из-за матраца, а из прихожей, в любимой им голубой кружевной комбинации, лишь обнаженные плечи прикрыты пестрой шалью. Дошла до середины комнаты и остановилась.
— Зигги!.. У тебя фингал. Откуда? Он отвернулся и буркнул неприязненно:
— Оттуда.
— Ты не поел. Не хочется?
— Отчего же, — он усмехнулся. — Хочется. Только не этого.
— А чего? — С удивлением спросила Линда.
— Сырого фарша.
— Странные фантазии. Но у нас нет сырого фарша.
— И не просто сырого фарша, а отжатого через марлю и поданного на простыне.
Или такое блюдо ты, Magic Woman, могла для меня изготовить только один раз?
Больше не взглянув на нее, он вышел на балкон, несколько секунд постоял, не заходя на кухню Яблонских. Но она не бросилась вслед за ним. Тогда и он не стал возвращаться.
Ржавчина давно стекла, и в дно ванны била теплая прозрачная струя. Воронкой покружившись над черной дырой стока, вода бесполезно уходила в трубу. Линда сидела на краю ванны и невидящим взглядом смотрела на струю…
Она далеко отсюда. Ей четырнадцать лет, и голодные юные зубки с наслаждением терзают подогретую рубленую начинку слоеного пирожка.
— Не погуби, пацанка… — Над тарелкой, где лежат еще два пирожка, хрипит и извивается тяжелое, похмельное лицо. Из крупных пор сальными червяками ползут короткие белесые волоски. — Ну, выпивши был… Я ж не знал, что у тебя батя…
— А если бы не батя, тогда что? — высокомерно спрашивает она. Лицо моргает, выжав из нечистого уголка глаза микроскопическую слезинку. — На конвейер бы поставили? Сперва ты, потом начальник твой, потом в спецприемнике воспитатель в погонах, потом еще какой-нибудь гражданин начальник… Нет, не люди вы, менты, а псы позорные.
— Но-но, ты полегче… — прикрикнуло было лицо, но рык сполз на фальцет.
— Батя приедет, мы первым делом в поликлинику… — Она откладывает недоеденный пирожок и сладко потягивается. — Потом к прокурору. Суши сухари, Бузинов.
Его заскорузлые толстые пальцы нервно разглаживают мятые купюры на краю стола.
— Вот… Возьми… Только бате не закладывай, Христом Богом…
— Поезда тут долго стоят, — задумчиво говорит она, не глядя на деньги. — Бабульки мно-ого чего продать успевают. И рыбку, и морошку, и огурчики. Торговля бойкая… А с каждой бабульки-то по полтиничку… Или по рублику, а, Бузинов? — В ответ слышится только громкое сопение. — На «Москвича» набрал уже, или еще копишь?
— Коплю…
— И сберкнижка есть?
— Есть…
— Бате еще часа два ехать… Давай, Бузинов, поспешай, успеешь еще две сотни положить — твое счастье…
— Ах ты…
Мерзкое лицо наливается краской.
— На передачи больше уйдет. Если, конечно, женка их тебе носить не побрезгует, педофилу сраному.
— Я тебе не пидор… — хрипит вконец униженный Бузинов.
— Будешь, если бабки не принесешь. В две секунды опетушат…
Принес. Пыхтя, вывалил перед ней на стол. Вид красных червонцев и сиреневых четвертных не согревает. Греет другое: мысль о том, что в следующий раз она слиняет из родительского дома не бродяжкой беспаспортной на товарняках, легкой добычей любого самца, наделенного властью или просто силой, а законнейшей пассажиркой мягкого вагона, при деньгах и документах…
— Все теперь? — сипит Бузинов.
— Почти. — Она не спеша прячет деньги во внутренний карман курточки. — Наклонись-ка. И остывшим какао — в рожу.
— Умойся, Бузинов. А то вот-вот начальство нагрянет…
Ей пятнадцать лет…
— Позор! — визжит мать, заткнув уши, чтобы не слышать никаких возражений. — Дочь-начальника милиции города!..
— И директора универмага… — послушно вторит папаша, а на пропитой физиономии выражение тихой радости, что не его, горемычного, сегодня ефантулит дорогая супруга.
— Шлюха помоечная! С последней шпаной, по подвалам!..
— Ключи бы от дачи не прятала, так было б не по подвалам…
— Что! Отец, ремня! В колонию! Валидолу мне!.. Мать в изнеможении валится в кресло. Отец, кряхтя, шарит по полкам в поисках лекарства. Секунда передышки…
— И как нам теперь людям в глаза смотреть прикажешь?!
— А вы меня с этих самых глаз сплавьте куда подальше. В Москву, на худой конец в Ленинград. В торговый техникум?..
Ей шестнадцать…
— Это все? Да на один наркоз, как минимум, тридцатник нужен.
— Я и так шапку продал… — В глазах Сережки недоумение, упрек, обида. — И вообще, не надо из , меня негодяя делать, а? Сама напросилась, а теперь…
— Сама, говоришь?.. А не пошел бы ты, Жибоедов…
Ей семнадцать…
— Чего ревешь-то, подруга, радоваться надо. Теперь гуляй сколько хошь — и подзалететь не страшно! Да и кому они нужны, спиногрызы-то, при такой нашей жизни?.. А что из техникума поперли — так у нас на химическом лаборанткам лимитную прописку дают и общежитие… Да, на восемьдесят рэ, конечно, не разбежишься, ну, ничего, я тебя подрабатывать научу — не фиг на фиг! Значит, вечерком одевайся пофасонистей, подмажься… В ресторан пойдем!
Восемнадцать…
— Где это я? Что было?
— Было, родная… Правило у меня такое, для подобных случаев жизни — бокальчиками обменяться, быстро и незаметно для дамы. Если бы помыслы твои были чисты, гуляла бы сейчас с честно заработанной двадцаткой, а не валялась здесь, бледная, как спирохета… Так что, гражданочка Ильинская Ольга Владимировна, выходит, ты теперь моя со всеми потрохами.
