В фойе заместителя государственного секретаря встретил одетый в ливрею слуга.
— Мсье Палмер ожидает вас в Голубой гостиной, мадам, — сказал француз. Это был мужчина лет пятидесяти шести — пятидесяти восьми со сломанным носом, квадратной челюстью и фигурой борца, обладавший, похоже, опытом не только слуги. Уитфилд не удивилась бы, узнав, что Палмер нанял ветерана Французского Легиона; профессор всегда верил в прислугу «двойного назначения» — камердинер мог знать несколько языков, а дворецкий исполнять обязанности телохранителя. Такая склонность к многообразию объяснялась увлечением Палмера эстетикой эффективности: он верил, что человеку по силам играть на сцене истории больше одной роли; что тщательно рассчитанное действие может иметь не один, а несколько эффектов. Именно доктрина множественности лежала в основе разыгрываемого сейчас сценария.
Голубая комната оказалась восьмиугольным залом с видом на конюшни. Высокий, по меньшей мере в двенадцать футов, сводчатый потолок, широкие старинные ковры, достойные места в музее канделябры. Заместитель госсекретаря подошла к окну. Бывшие конюшни, при строительстве которых камень удачно сочетали с деревом, были давно превращены в жилые помещения.
— Кое-что они умели, верно?
Голос Эштона Палмера.
Эллен Уитфилд повернулась — профессор появился в комнате незаметно, пройдя через боковые двери — и улыбнулась.
— Как вы всегда говорили, дело не в умении, а в степени умения.
— Это и есть самая примечательная черта двора Короля-солнце: высочайший уровень цивилизованности, умение ценить достижения литературы, искусства, науки. И в то же время они не видели того, что представляется нам таким очевидным: критической нестабильности общественного порядка. Того базиса революции, которая спустя всего столетие поглотила их детей. Они жили в иллюзорном мире, содержавшем семена саморазрушения. Люди быстро забыли то, чему учил нас еще Гераклит: «Война привычна, соперничество неизбежно, и все происходит из-за раздоров и нужды».
— Я так рада встрече с вами, Эштон, — с теплой улыбкой сказала Уитфилд. — Мы живем, как говорили китайцы, в интересные времена.
Эштон Палмер тоже улыбнулся. Его посеребренные волосы изрядно поредели с тех пор, когда Уитфилд была его студенткой, лоб как будто стал еще выше, чуть прищуренные глаза лучились интеллектом. В нем ощущалось что-то вневременное, что-то выходящее за пределы обыденности. За свою карьеру Эллен Уитфилд встречала немало тех, кто претендовал на место в истории, но всегда считала, что только Эштон Палмер, во многих отношениях истинный провидец, достоин подлинного величия. Как ей повезло, она понимала еще тогда, когда встретилась с ним в свои двадцать с небольшим.
— Пока все идет точно так, как вы и предрекали. — Глаза ее блеснули. — Нет, лучше сказать, как вы и предвидели. — Она повернулась к большому венецианскому зеркалу. Проникающий через освинцованное стекло жидкий свет французской зимы подчеркивал ее высокие скулы и сильные, выразительные черты. Аккуратно разделенные пробором каштановые волосы были тщательно завиты; для визита Эллен Уитфилд выбрала светло-вишневый костюм, из украшений — нитку жемчуга. Мягкие тени выявляли голубизну глаз. — Удачное место.
— Центр политических исследований собирается провести здесь конференцию. «Валютные регуляции: Восток — Запад». Как вы объяснили свою поездку?
— Конференция в нашем плане мероприятий, так что не беспокойтесь.
— Мы не должны забывать о мерах предосторожности.
— Понимаю. — Заместитель госсекретаря села за позолоченный столик. Профессор присоединился к ней.
— Помню вашу первую лекцию, — глядя в окно, заговорила она. — Я была студенткой колледжа Рэдклифф, а вы вели обзорный курс по «глобальному господству» в театре Сандерса. Вы написали на доске три немецких слова: Machtpolitik, Geopolitik и Realpolitik. Кто-то из задних рядов крикнул: «Мы что, будем говорить на немецком?» — и вы ответили, нет, не будем, но есть язык, который нам придется выучить, и что лишь немногие научатся говорить на нем достаточно бегло, — это язык политики.
Палмер кивнул.
— Я считал своим долгом предупредить вас.
— Верно. Вы сказали, что у большинства из нас просто нет необходимых способностей. Что только некоторые освоят этот язык на высшем уровне, тогда как остальные собьются на вялые клише исторической ничтожности, приняв точку провинциального олдермена. Я не ошиблась? Вы нас не жалели.
— Вы и тогда отличались ментальной выносливостью. Это дано не многим.
— Помню, говоря о Чингисхане, вы сказали, что он, выражаясь современным языком, был ярым сторонником либерализации торговли и свободы религии, потому что именно с этих позиций управлял империей.
— Именно потому он был так опасен. — Профессор провел ладонью по украшавшей столик инкрустации.
— Да. Потом вы показали нам карту империи Чингисхана в ее границах 1241 года, когда его сын и наследник, Огадай, взяв Киев, разгромив германскую армию на востоке и пройдя через Венгрию, подошел к воротам Вены. Орда остановилась там. Монгольская империя почти полностью совпала с границами Восточного блока. Нас это ошеломило. Вы показали нам две территории — Монгольской и Советской империй — от Северной Кореи и Китая до Восточной Европы. «Подошва истории» — так вы это назвали. И то, что монголы остановились у ворот Вены, было чистой случайностью.
— Чистой случайностью, — повторил Палмер. — Огадай умер, и армия решила вернуться, чтобы помочь в избрании преемника.
— Вы показали нам, что великие империи строятся по единой модели. В шестнадцатом веке во главе Оттоманской империи стоял величайший из султанов, Сулейман Великолепный, человек, приверженный базовым принципам справедливости, равенства перед законом и свободной торговли. Вы доказывали, что восточные империи всегда представляли особую угрозу для Запада, когда шли по пути внутренней либерализации.
— Очень многие оказались не способны разобрать письмена на стенах. Особенно когда это китайские письмена.
— И еще вы объясняли тем полусонным мальчишкам, что на протяжении последних столетий Китай, Срединное Царство, никогда не угрожал западной гегемонии, хотя, в принципе, мог быть его величайшим противником. Председатель Мао оказался на деле бумажным тигром. Чем тоталитарнее режим в Китае, тем более он осторожен, тем менее агрессивен вовне. Сильный материал. И подан он был сильно. Кто поумнее, те уже больше не спали. Помню, у меня самой мурашки побежали по спине, когда я поняла, что за этим стоит.
— И тем не менее кое-что не меняется. Ваши коллеги в Государственном департаменте до сих пор отказываются признавать очевидное: что Китай, восприняв западные методы управления, превратился в серьезную угрозу, как экономическую, так и военную. У китайского Председателя приятное лицо, и оно мешает нашим правителям видеть реальность: что он, как никто другой, способен разбудить спящего дракона. — Профессор взглянул на часы, тонкий, элегантный шедевр «Филип Патэ». Уитфилд заметила, что они показывают не только парижское, но также пекинское и восточное поясное время.
