Церковь Сан-Джорджио, по меркам Венеции довольно простенькая, выходила изящным фасадом на узкую набережную канала. Единственный в городе православный храм был возведен в 1539 году. В то время местная греческая диаспора быстро росла. Греки, как и венецианцы, веками путешествовали в Леванте, оседая в важнейших торговых точках вдоль южного побережья Черного моря. Постепенно православие в этих местах стало основной религией, и так было, пока мусульмане-турки не захватили в пятнадцатом столетии Трапезунд. Теперь в Венеции жило не более сотни православных греков.
Внутри церковь с ее уходящими ввысь сводами казалось пустой, какой-то заброшенной. Людей почти не было. Перед огромным позолоченным распятием стояла на коленях пожилая женщина, молитвенно сложив руки; полный человек с взъерошенной шевелюрой о чем-то серьезно беседовал с высоким, очень бледным священником; под его длиннополой черной рясой заметно выпирал горб.
Недостаток прихожан явно не был здесь редкостью. Это место было словно выхолощено, — великолепная архитектура сохранилась, но ушла жизнь. Так ледник оставляет после себя мертвые пейзажи, лишенные земли и растений.
Как во всех греческих или русских православных храмах, в Сан-Джорджио можно было увидеть примечательный иконостас, — византийское заимствование. Когда-то иконостас служил чем-то вроде ограждения, отделяя святилище от основной части храма, то бишь небо — от земли, божественное — от мирского. С годами он превратился в дополнительную стену для размещения множества отдельных икон. Как и во всех вероисповеданиях, то, что когда-то возникло в силу определенных обстоятельств, со временем в буквальном смысле окаменело.
Священник заметил Браво и Рюля и, прервав беседу с тучным посетителем, направился в их сторону.
— Меня зовут отец Дамаскинос, — представился он таким голосом, будто рот у него был набит галькой.
Итальянский явно не его родной язык, догадался Браво, и заговорил с ним по-гречески, назвав их с Рюлем имена.
Священник округлил глаза с восторгом и изумлением.
— Вы великолепно говорите по-гречески! Может быть, вы знаете и другие языки?
— Я знаю трапезундский диалект.
Отец Дамаскинос тихо рассмеялся. Как почти все люди такого высокого роста, он немного сутулился, плечи торчали вперед. Голова с небольшими прижатыми кошачьими ушами, рот с крупными зубами, — чем-то священник напоминал леопарда. Горб не слишком выделялся, а под определенным углом и вовсе был незаметен.
Он обратился к Браво на древнем наречии.
— Следовательно, вы пришли в Сан-Джорджио не просто так.
— Да, — ответил Браво. — Я хотел бы взглянуть на крипту.
— На крипту? — Отец Дамаскинос нахмурил узкий лоб. — Вас ввели в заблуждение. В этой церкви нет никакой крипты.
Браво обернулся к Энтони.
— Дядя Тони, вы знакомы с этим человеком?
Рюль покачал головой.
— Он не из наших.
Черные глаза блеснули на кошачьем лице священника.
— Не из ваших? Что это значит?
— Браво, у нас очень мало времени, — проговорил Рюль.
Браво кивнул, вытащил крест и положил его на раскрытую ладонь. Несколько мгновений отец Дамаскинос молчал. Потом взял крест с ладони Браво — с опаской, словно это был живой скорпион, — и пристально осмотрел его, особое внимание уделив гравировке.
Наконец он вернул крест Браво, спросив:
— Где красные нити?
— Их больше нет, — ответил Браво.
— Вы считали их?
— Нитей было двадцать четыре.
Странный обмен быстрыми, отрывистыми репликами напоминал обмен шпионскими паролями.
— Двадцать четыре, — протянул отец Дамаскинос. — Вы уверены? Не больше, не меньше?
— Ровно двадцать четыре.
— Идемте со мной. — Священник резко развернулся на пятках и направился по шахматному полу к двери в левом углу иконостаса. Они оказались в крошечном помещении, словно высеченном прямо в каменных блоках церковной стены. Отец Дамаскинос снял со стены укрепленный на кованом кольце факел и зажег его.
— По понятным причинам, — произнес он, — в крипте нет электричества.
Они начали спускаться по винтовой лестнице в подземелье. Мраморные ступени со временем так истерлись, что посередине образовались углубления. Для Венеции, города, построенном на воде, крипта располагалась довольно глубоко. Здесь было очень сыро и холодно. На полу блестела вода, по влажным стенам суетливо сновали крохотные членистоногие существа, с едва слышным щелканьем перебирая многочисленными ножками, — точно армия невидимых клерков водила по бумаге канцелярскими перьями.
— Существование этой крипты — тайна, и она ревностно охраняется, — сказал священник.
Крипта оказалась просторнее, чем ожидал Браво. Два ряда каменных саркофагов уходили вглубь помещения, между ними располагался узкий проход. На крышках саркофагов были вырезаны скульптурные подобия усопших. Некоторые держали в руках кресты, прочие прижимали к груди рукояти мечей.
Отец Дамаскинос обернулся к Браво.
— Вы — сын Декстера, верно?
— Да. Вы знали моего отца?
— Наша дружба опиралась на взаимное доверие. Мы оба полагали, что история ушедших времен имеет огромную власть над людьми и сегодня. Ваш отец, знаете, был настоящим знатоком истории. Иногда я переводил для него древние тексты, над которыми он работал. В свою очередь, хотя я никогда об этом не просил, церковь каждый месяц получала определенную сумму со специально открытого им счета.
Отец Дамаскинос обратился к Рюлю:
— Вас, мне кажется, удивляет, что Декстер тесно общался с кем-то, не принадлежащим к ордену, но вспомните: союз между орденом и православной церковью длился веками. Мы помогали ордену, предоставляя нужные сведения, иногда даже секретные документы, еще в те далекие времена, когда члены ордена посещали Левант-Самсун, Эрзурум, Трапезунд… Этот союз был совершенно естественным, продиктованным необходимостью; ведь и наша церковь, и орден были врагами Папы.
Ступая по воде, они пошли по проходу. «Любопытно, — подумал Браво, — в крипте покоятся мертвые, и все же здесь больше жизни, чем в церкви наверху…» Как и его отец, Браво считал историю мира бездонным источником новых открытий и полезных уроков. Вдвоем с отцом они проводили долгие часы над старинными текстами, предпочитая уцелевшие подлинники любым переложениям. Страницы древних рукописей хранили истинные мысли и слова тех, кто жил на земле столетия назад. По мнению Декстера, для историка не было ничего хуже, чем работать с позднейшими толкованиями, не имея возможности обратиться к первоисточнику.
— Значит, вы теперь тоже в Voire Dei, — сказал священник. — Ваша жизнь сильно изменилась, не так ли?
— Моя жизнь изменилась, когда не стало отца.
