Потом перевел взгляд на майора Булкина и сунул пистолет в
кобуру:
— Где ты его взял, Петр Петрович, этого Мишу?
— В ФСБ, — буркнул майор. — А ты что думал, и вправду бомж?
Никоненко захохотал, чувствуя, как легчает в голове, в
горле, в желудке.
— Ну что, — спросил он и, нагнувшись, за волосы поднял из
снега голову, поворачивая ее лицом к себе, — что же ты оплошал так? Тебе не
совещание проводить, тебе девок добивать надо было! А ты? А еще говорил,
правоохранительные органы у нас плохо работают! А, Евгений Петрович?
Евгений Петрович Первушин силился сглотнуть слюну, которая
текла у него изо рта, и закатывал глаза. Никоненко брезгливо сунул его обратно
в снег.
— Вызывай “Скорую”, Петр Петрович, там у одной кровотечение
сильное, а вторая вроде в шоке.
— Будем задержание оформлять? — спросил майор Булкин скучно.
— Будем, — согласился капитан Никоненко.
* * *
Потапов слушал внимательно, щурился на чашку с кофе, но очки
почему-то не надевал.
— Мне сильно помешали эти танцы вокруг Тамариных записок.
Кроме того, там была записка с угрозами в ваш адрес, и написать ее мог только
стрелок, чтобы сбить нас с толку, пока мы думали, что стреляли в вас. Я слишком
долго ковырялся в этих деталях.
— Да уж! — сказал Потапов хмуро.
— Потом мы выяснили, что стреляли не в вас, а в Марию
Суркову, и после второй попытки убийства стало ясно, что убить ее нужно как
можно быстрее.
— Подождите, я не понял ничего. Почему надо было стрелять на
глазах у всех, когда можно спокойно стрелять в какой-нибудь подворотне?
— Человека, стреляющего в толпе, чаше всего найти вообще
невозможно. И еще он был хорошо замаскирован, ваш Евгений Петрович.
— То есть как замаскирован? Бороду, что ли, приклеил и усы?
— Нет, Дмитрий Юрьевич. Человек надевает какую-нибудь
невзрачную одежду, сутулится, шаркает ногами — и готово дело. Это очень
известный прием. Вы видели человека в коричневом плаще, и вам даже в голову не
пришло, что это ваш одноклассник Евгений Петрович Первушин, собственной
персоной. Ваш одноклассник имел значительную фигуру, длинное пальто и
представительный вид. Человек в плаще был мелкий, незаметный и совершенно
неинтересный. Его все видели, и никто, никто не увидел в нем Евгения Петровича.
Он выстрелил, все шарахнулись, побежали, он снял плащ, остался в пальто,
превратился в Евгения Петровича и спокойно уехал домой. Суркова осталась жива,
и он решил добить ее, побыстрее. Времени у него было в обрез, как он считал. В
больнице она его оглушила и добыла нам пуговицу от его плаща. Я потом с этой пуговицей
во все шкафы заглядывал — и у Лазаренко, и у этой вашей Дины. Пистолет у него
был в сумке с луком. Под луком лежала плоская открытая коробка, чтобы было
легко достать.
— Почему не в кармане?
— В кармане могли остаться следы. Масло или что-то в этом
духе. Мы стали бы проводить экспертизу и нашли бы. Он очень… серьезный человек.
Он не хотел осложнений. Да и сумка — это отличная часть маскарада. Потом он
убил домработницу Алины Латыниной. Алину он в лицо почти не знал, убил женщину,
которая вошла в ее квартиру в похожей по стилю одежде. И снова неудачно. Теперь
ему нужно было действовать наверняка и прикончить сразу обеих. Алину он выманил
очень легко. Один укол, и она готова. И Марусю так же.
— Почему не убил сразу?
— Где?! Возле офиса? В больничном сквере? В шприце у него
был состав, парализующий центральную нервную систему, но идти-то они могли!
Никто не обратил внимания — ну идет кто-то под ручку с дяденькой в коричневом
плаще, и все дела. А в машине не убил — не хотел кровью пачкать сиденья.
— Шприц, яд, центральная нервная система, — сердясь от
страха за Маню, сказал Потапов, — да кто он такой, этот Первушин? Шпион, что
ли? ЦРУ? МИ-6? “Тигры освобождения”, “Тамил” и “Лама”?
Никоненко улыбнулся.
— Так и есть, Дмитрий Юрьевич. Шпион. В ресторане, где его
себе на горе увидала Маруся Суркова, он встречался со своим агентом. Или
резидентом, я ничего не понимаю в этой терминологии, это по части ФСБ.
Американца через три дня арестовали, об этом говорили во всех новостях. Ваш
Первушин плохой шпион. Начинающий. Он был уверен, что на него у наших ничего
нет, а вот Маруся с Алиной, увидев американца по телевизору или в газетах,
могли куда-нибудь позвонить или кому-нибудь сказать, что видели американца в
обществе бывшего Марусиного одноклассника. Раз они его видели, значит, он
должен был их убить. И чуть не убил. — И, не сдержавшись, капитан Никоненко от
души выматерился.
Потапов надел очки, потянул к себе лист бумаги и стал
рисовать лошадь.
— Как вы узнали, что это он?
— Я узнал об этом только в самый последний момент, —
признался Никоненко, — хотя подозревал, конечно. На школьный вечер только два
человека пришли в первый раз — это вы и Первушин. Вы сказали, что вас
“потянуло”, и он сказал примерно то же самое. Вас я быстро исключил.
— Почему?
— Рядом с вами все время был охранник, который с вас глаз не
спускал. Стрелять в присутствии собственной охраны — глупость. Кроме того, с
того места, где вы были, так выстрелить нельзя, а ваше местонахождение
подтвердили все свидетели. Первушин, когда я с ним разговаривал, ничего не
сказал мне про коричневый плащ, который все видели. Почему? Потому, что не
видел, или потому, что придавал этому какое-то особенное значение? Не видеть он
не мог, раз видели все. Значит, придавал значение. Потом он сказал мне, что не
мог помочь Сурковой потому, что у него были заняты руки. На вечере в руках у
него ничего не было. Он скинул свой плащ и держал его в руках, вот оттого руки
и были заняты. Конечно, я поздно вспомнил, что Алина Латынина говорила мне про
ресторан, но, в конце концов, все подтвердилось — в ресторане был Первушин.
Они помолчали.
— Сами знаете, — сказал Никоненко будничным тоном, — как у
нас сейчас все любят шпионские процессы. В Штатах Буш изо всех сил старается, и
у нас тоже решили не отставать. Вот и запаниковал ваш одноклассничек.
Потапов пририсовал лошадиной морде длинный нос и спросил,
старательно его заштриховывая:
— Значит, Женька столько раз пытался их прикончить просто
потому, что они его видели? Видели в ресторане?
— Ну да, — согласился Никоненко, — раз видели, значит,
должны умереть.
* * *
Потапов вышел на кухню, когда кризис почти миновал, лишь
слабые его отголоски продолжали сотрясать отдельных пострадавших.
— Ты чего? — спросил он хриплым со сна голосом.
