– Кстати, было ли из ряда вон выходящее предложение Штевчека подлинным? – спросил Смайли.
– Бог ты мой, конечно нет! – сильно удивившись, воскликнул Хейдон. – Это была ловушка от начала до конца. Сам по себе Штевчек, конечно, существовал, действительно есть такой высокопоставленный чешский генерал. Но он ни к кому ни с какими предложениями не обращался.
Смайли почувствовал, что Хейдон колеблется. Впервые за время их разговора ему, кажется, стало как-то неловко. В его манере повествования стали проскальзывать отчетливые оборонительные нотки.
– Само собой разумеется, нам нужно было точно знать, что Хозяин клюнет… и как он клюнет… и кого он отправит на встречу. Мы не могли допустить, чтобы он выбрал какого-нибудь мелкого тупоголового «уличного художника»: чтобы концы сходились с концами, поехать должна была крупная «шишка». С другой стороны, мы знали, что он доверит это дело только кому-нибудь их тех, кто не входит в высшее руководство и, кроме того, не имеет допуска к «Черной магии». Поскольку мы выбрали Чехию, он должен был, естественно, найти такого, кто бы говорил по-чешски.
– Естественно.
– Мы хотели, чтобы это был опытный волк, кто-нибудь такой, кто может сам принимать решение.
– Да, – сказал Смайли, вспоминая тяжело дышащую, обливающуюся потом фигуру на вершине холма. – Да, я вижу в этом несомненную логику.
– Черт возьми, я ведь вернул его! – вспылил Хейдон.
– Да, это делает тебе честь. Скажи, пожалуйста, Джим приходил к тебе повидаться перед тем, как отправиться на это задание?
– По правде говоря, да.
– И что он сказал?
Хейдон очень долго колебался и в конце концов так и не ответил. Но ответ был ясен без слов: он читался в его внезапно опустевших глазах, в тени вины, которой подернулось его похудевшее лицо. Он пришел предостеречь тебя, подумал Смайли, потому что любил тебя. Чтобы предостеречь тебя; точно так же как он приходил ко мне, чтобы сказать, что Хозяин сошел с ума, но я был в Берлине и он не мог меня разыскать. Да, Джим оберегал тебя до самого конца.
Кроме всего прочего, продолжал Хейдон, нужно было выбрать страну с недавней попыткой контрреволюционного выступления: Чехословакия, по сути дела, оказалась единственным таким государством.
Смайли, похоже, не очень внимательно слушал, потому как снова вернулся к разговору о Джиме.
– Зачем ты его вернул? – спросил он. – Из соображений дружбы? Или потому, что он не представлял вреда, а все карты были в твоих руках?
Не совсем так, пояснил Хейдон. Пока Джим оставался бы в чешской тюрьме (он не сказал «в русской»), людей волновала бы его судьба, они бы рассматривали его в качестве некоего символа. Но как только он вернулся, все в Уайтхолле, словно сговорившись, предпочли, чтобы он помалкивал: так почти всегда бывает с репатриантами.
– Меня удивило, что Карла не расстрелял его. Может быть, он удержался от этого из деликатности по отношению к тебе?
Но Хейдона снова потянуло в дебри его доморощенных политических концепций.
Потом он начал говорить о себе, и теперь уже, по мнению Смайли, он совершенно явно скатился к чему-то мелкому и убогому. Он был тронут, узнав, что Ионеско недавно поделился планами о будущей пьесе, в которой главный герой безмолвствует, а все вокруг него говорят без умолку. Если психологи и модные историки удосужатся когда-нибудь написать свои апологии о нем, он надеется, они не забудут упомянуть, что именно так он себя и представлял.
Как художник он еще в семнадцать лет сказал все, что должен был сказать, а ведь и в более зрелом возрасте нужно чем-то заниматься. Ему ужасно жаль, что он не может взять с собой кое-кого из своих друзей. Он надеется, Смайли будет вспоминать о нем с теплотой.
В этот момент Смайли хотел сказать, что в таких категориях вообще не станет о нем вспоминать, как, впрочем, и во многих других, но в этом, похоже, не было особого смысла, к тому же у Хейдона снова пошла кровь из носа.
– Да, кстати, я хотел бы попросить тебя избегать огласки. Майлз Серкомб придает этому большое значение.
Хейдон едва удержался от смеха. Перевернув вверх дном весь Цирк в одиночку, сказал Билл, он совсем не горит желанием повторить этот процесс на публике.
Перед уходом Смайли задал ему вопрос, который все это время не переставал его волновать.
– Я вынужден буду рассказать все Энн. Может быть, ты хочешь передать ей что-нибудь особенное?
Смысл вопроса не сразу дошел до Хейдона, и ему пришлось переспрашивать.
Сначала ему показалось, что Смайли сказал «Джен», и он никак не мог понять, почему тот вчера не зашел к ней.
– Ах, т в о я Энн, – наконец сказал он так, будто вокруг них было еще с десяток разных Энн. Это была идея Карлы, объяснил он. Карла давно знал, что Смайли представляет самую большую угрозу для «крота» Джералда.
– Он сказал, что ты очень умен.
– Спасибо.
– Но у тебя оставалась эта единственная ценность: Энн. Последняя иллюзия человека, лишенного иллюзий. Он посчитал, что, если всем вокруг станет известно, что я любовник Энн, ты не слишком объективно будешь оценивать другие вещи. – Его глаза, как заметил Смайли, вдруг словно остекленели. Энн называла их оловянными. – Не то чтобы я должен был добиваться этого любой ценой, но, если получится, просто встать в очередь.
Логично?
– Логично, – ответил Смайли.
К примеру, Карла настоял, чтобы в ночь операции «Свидетель» Хейдон во что бы то ни стало предавался с Энн любовным утехам. Так сказать, в качестве подстраховки.
– А не случилось ли в ту ночь маленькой промашки с твоей стороны? – спросил Смайли, вспомнив Сэма Коллинза и удивление Билла, когда он узнал, что в Джима стреляли.
Хейдон согласился, что маленький прокол был. Если бы все шло по плану, первые сообщения из Чехии поступили бы примерно в десять тридцать. Хейдон еще успел бы прочитать телетайпные сводки в своем клубе между звонком Сэма Коллинза к Энн и своим приездом в Цирк. Но из-за того, что в Джима стреляли, чехи слишком долго копошились, и сводки вышли в эфир уже после того, как клуб был закрыт.
– К счастью, никто на это не обратил внимания, – сказал он, угощаясь еще одной сигаретой у Смайли. – Кем я, кстати, был? – Он, видимо, разговорился. – Как-то вылетело из головы.
– Скорняк. Я был Попрошайкой.
Смайли уже все это порядком надоело, и он потихоньку вышел, не удосужившись даже попрощаться. Он сел в машину и ездил по каким-то дорогам не меньше часа, совершенно отключившись от внешнего мира, пока вдруг не обнаружил, что мчится по объездной оксфордской трассе на скорости около 130 км. Он остановился, чтобы перекусить в придорожном кафе, и затем направился в Лондон. Но на Байуотер-стрит возвращаться не хотелось, и он пошел в кино, затем поужинал где-то, и когда приехал таки домой около полуночи слегка навеселе, то обнаружил у своей двери Лейкона и Майлза Серкомба. Здесь же рядом стоял дурацкий «роллс» Серкомба, этот его черный ночной горшок, во всей красе своих пятнадцати метров, заехав одним колесом на бровку и перегородив таким образом тротуар.
