Глава 24
К чести Воспитательницы надо сказать, что она начала беспокоиться о Роуче еще неделю назад, с того самого момента, когда обнаружила его одного в умывальнике через десять минут после того, как его товарищи по комнате ушли завтракать; до сих пор в одних пижамных штанишках, он стоял, склонившись над раковиной, и сосредоточенно чистил зубы. Когда она начала расспрашивать его, что случилось, он лишь отводил глаза в сторону. «Это все его проклятый папаша, – сказала она Тэрсгуду. – Он снова довел его до депрессии». В пятницу она не выдержала: «Вы обязаны написать его матери и сообщить, что у него приступ».
Но даже Воспитательница, при всей ее материнской отзывчивости, не могла представить себе масштабов того ужаса, который охватил Билла после того, что он обнаружил.
Что он, ребенок, мог поделать? Наверное, он был сам во всем виноват.
Наверное, корни всего следует искать в неудаче, постигшей его родителей.
Наверное, не попал бы он в этот переплет, если бы не взвалил на свои хрупкие плечики ответственность за сохранение мира на земле. Роуч-наблюдатель – «лучший наблюдатель во всей школе», если воспользоваться бесценными словами Джима, – оказался в конце концов чересчур наблюдательным. Он был готов пожертвовать всем, чем обладал – своими деньгами, своим альбомом в кожаной обложке с фотографиями родителей, всем, чем угодно, что представляло для него хоть какую-то ценность, – если бы это принесло ему избавление от того знания, которое отнимало все его душевные силы с того самого воскресного вечера.
Он попытался обратить на себя внимание. Поздно вечером в воскресенье, через час после того, как в спальне потушили свет, он с шумом вскочил и, громко топая, убежал в уборную; там он сунул в глотку два пальца и стал тужиться, пока его наконец не вырвало. Однако старший по комнате, который должен был проснуться и поднять тревогу – «Воспитательница, Роуч заболел!», – невозмутимо дрых, несмотря на всю эту возню. Роучу ничего не оставалось, кроме как понуро забраться обратно в постель. На следующий день он подошел к телефону возле учительской, набрал номер местного ресторана, где автоответчик рассказывал меню на текущий день, и стал нашептывать в трубку всякую чепуху в надежде, что директор подслушает и отправит его к психиатру.
Никто не обратил на него никакого внимания. Он попытался смешать в своем мозгу реальное и воображаемое, надеясь уверить себя, будто то, что он увидел, – лишь плод его фантазии. Но каждое утро, когда он проходил мимо Ямы, перед глазами у него тут же возникала сгорбленная фигура Джима, в лунном свете, с лопатой в руках наклонившегося над грядкой; он снова видел у него на лице черную тень от старой широкополой шляпы и слышал, как тот кряхтит каждый раз, когда лопата вонзается в землю.
Да, не стоило Роучу туда ходить, теперь это ясно. И в этом тоже была его вина: свое знание он приобрел путем греха. Он возвращался в школу с другого конца деревни после урока музыки, при этом нарочно шел так медленно, чтобы опоздать к вечерней службе и не встречаться с укоризненным взглядом миссис Тэрсгуд. Вся школа уже была в церкви, все до единого" кроме него и Джима; когда он проходил мимо, то услышал, как они поют M a g n i f i c a t
[15]
. Он специально сделал крюк, чтобы пройти по краю Ямы, из которой струился свет из окон Джимова фургона. Стоя на привычном месте, Роуч наблюдал, как за занавешенным стеклом медленно передвигается тень Придо.
Вдруг свет неожиданно погас. Сегодня он ложится рано, одобрительно подумал Роуч. Несколько дней назад Джим, по его мнению, где-то пропадал уж слишком долго: как уехал на своем «алвисе» после игры в регби, так и не вернулся до тех пор, пока Билл не уснул.
Дверь фургона открылась и снова закрылась, и вот Джим уже стоит у овощной грядки с лопатой в руке. Роуч обалдело недоумевал, с чего это ему вдруг вздумалось что-то копать на ночь глядя. Овощей на ужин, что ли? С минуту Джим стоял не шелохнувшись, прислушиваясь к M a g n i f i c a t , затем медленно обвел пристальным взглядом окрестности, посмотрев и туда, где стоял Роуч, однако увидеть его, скрытого в тени бугорков, было невозможно.
Роуч даже хотел окликнуть его, но ему стало стыдно за то, что он не пошел в церковь.
Наконец Джим начал что-то измерять. По крайней мере, так показалось Роучу. Вместо того чтобы сразу начать копать, он опустился на колени у одного нз углов грядки и положил лопату на землю, будто нацеливая ее на что-то, что было скрыто от глаз Роуча, скорее всего, на шпиль церкви. Сделав это, Джим быстро шагнул туда, где лежало лезвие, отметил нужное место, вдавив в землю каблук, поднял лопату и принялся энергично копать. Роуч насчитал двенадцать раз. Затем Джим выпрямился, снова замерев и прислушиваясь. В церкви стало тихо, затем послышалась молитва. Быстро нагнувшись, Джим вытащил из земли сверток, который тут же укутал полами своей байковой куртки. Спустя секунду – значительно быстрее, чем это казалось возможным, – хлопнула дверь фургона и снова зажегся свет. И тут Билл совершил, пожалуй, самый смелый поступок в своей жизни: он на цыпочках спустился в Яму и остановился буквально в метре от кое-как задернутого окошка, встав на кочку, чтобы можно было видеть, что творится внутри фургона.
Джим стоял у стола. На койке позади него лежала куча учебников, бутылка водки и пустой стакан. Должно быть, он сбросил их туда, чтобы освободить стол. Рядом валялся открытый перочинный нож, но он им не воспользовался.
Джим никогда не разрезал тесьму, если без этого можно обойтись. Сверток, сшитый из желтоватой ткани наподобие той, из которой делают табачные кисеты, был сантиметров тридцать в длину. Распаковав его, он вытащил оттуда что-то похожее на разводной ключ, обернутый в мешковину. Но кто станет зарывать в землю разводной ключ, даже если он и предназначен для лучшей машины, которую когда-нибудь делали в Англии? В отдельном желтом конверте лежали шурупы или болты; он высыпал их на стол и каждый по очереди внимательно осмотрел. Нет, это не шурупы: это колпачки для ручек. Нет, и не колпачки даже; но тут они исчезли из поля зрения Билла.
Да никакой это не разводной ключ, вообще не ключ; это абсолютно не похоже на инструмент для машины.
В следующую секунду ошалелый Роуч устремился к краю Ямы. Он петлял между бугорками, стараясь поскорее выбраться на дорогу, но получалось это у него медленнее, чем обычно; он бежал, застревая в песке, проваливаясь в лужи и путаясь в траве; он хватал ртом ночной воздух и всхлипывал от страха; его всего перекосило, как Джима; он с усилием отталкивался то одной, то другой ногой, тряся при этом головой, чтобы бежать быстрее. Он бежал, не отдавая себе отчета в том, в какую сторону бежит. Все его мысли остались позади, в фургоне, всецело поглощенные черным револьвером, замшевыми ремешками и колпачками для ручек, которые вдруг превратились в патроны, когда Джим аккуратно, один за другим, начал их вставлять в барабан, повернувшись своим морщинистым бледным лицом к лампе и слегка сощурившись от яркого света.
