— Чтобы написать такое, нужно быть или величайшим в мире безумцем, или храбрецом, или и тем и другим вместе, — решил он наконец.
* * *
Адмирал Кемп ошибался. На самом деле Клинтон Кодрингтон стал жертвой прилива самонадеянности, поводом к которому послужили приданные ему в этом плавании безграничные полномочия. Он обладал этой властью несколько месяцев, и его здравомыслие и благоразумие начали сдавать. Однако он искренне верил, что в своей миссии выполняет волю Божью, свой патриотический долг и следует духу приказов адмиралтейских лордов.
Он также сознавал, что в боевых действиях на суше и на море проявил высочайшее профессиональное мастерство: все операции были проведены против численно превосходящего противника, без единого поражения, и потери составили всего три человека убитыми и менее дюжины ранеными. Успех его патрулирования до сего момента можно было бы сопроводить лишь одной оговоркой.
У побережья все еще курсировал «Гурон», об этом он получал разведданные из дюжины источников. Манго Сент-Джон активно вел торговлю, платил высочайшие цены и покупал только самый лучший живой товар, отобранный лично им самим или его помощником, желтым бритоголовым великаном Типпу. Они брали только здоровых взрослых мужчин и женщин, способных выдержать долгое путешествие вокруг мыса Доброй Надежды и через океан, а таких всегда было мало.
Для Клинтона каждое утро несло с собой надежду, что сегодня он наконец снова увидит на горизонте высокую пирамиду прекрасных белых парусов, но каждый день совершало свой круг по небесам яростное тропическое солнце, и вместе с ним медленно таяла надежда, иссякая ночью, когда огромный красный шар нырял в море, чтобы снова возродиться на заре.
Как-то раз они разошлись с американским клипером всего на один день. Он вышел из бухты Линди за двадцать четыре часа до прибытия «Черного смеха», взяв на борт пятьдесят первоклассных рабов. Береговые наблюдатели не могли с уверенностью сказать, свернул ли он на север или на юг, так как корабль ушел далеко за горизонт и только там, когда его не было видно с берега, лег на заданный курс.
Клинтон догадывался, что «Гурон» скорее всего пойдет на юг, и на всех парах гнался за ним по пустынному морю три дня. Он шел вдоль казавшегося пустынным побережья, мимо покинутых якорных стоянок, и только потом, признав, что Сент-Джон снова ускользнул от него, вынужден был прекратить охоту.
По крайней мере Кодрингтон понял, что, если «Гурон» повернул на север, значит, Сент-Джон продолжает торговлю и есть шанс столкнуться с ним еще раз. Он каждый вечер молился об этом. Именно этого ему не хватало для того, чтобы при входе в Столовую бухту поднять на мачте метлу в знак того, что в нынешнем патрулировании он начисто вымел море.
На этот раз у него были данные под присягой свидетельские показания людей, продававших Сент-Джону рабов. Это окончательно доказывало, что американец занимается работорговлей. Ему не пришлось бы ссылаться на пункт об оснастке или на сомнительное право досмотра. Он обладал доказательствами и знал, что его время настанет.
Клинтон ощущал себя на коне. Его наполняло неведомое доселе чувство собственной значимости, железная уверенность в себе и своей удаче. Он держался по-новому, выше поднимал подбородок, шире расправлял плечи, его походка стала если не чванливой, то по крайней мере гордой и размашистой. Он стал чаще улыбаться, при этом его верхняя губа дерзко кривилась, а в светло-голубых глазах появлялся дьявольский огонек. Он даже отпустил густые усы, золотистые и вьющиеся, придававшие ему пиратский вид, и команда, всегда уважавшая его холодную и строгую манеру приказывать, но не испытывавшая к нему особой любви, встречала его после вылазок на берег одобрительными возгласами:
— Старый добрый Молоток!
Таково было его новое прозвище, от выражения «Молотом и клещами». До сих пор они не удостаивали его прозвищем, но теперь они гордились своим кораблем, гордились собой и своим двадцатисемилетним «стариком».
— Задай им жару, Молоток! — восклицали они, когда капитан с абордажной саблей наголо вел их на штурм внешнего частокола загонов, а его долговязую фигуру окутывал пороховой дым.
— Вперед, Смехачи! — подбадривали они друг друга, перескакивая с фальшборта «Черного смеха» на палубу невольничьей дхоу.
Размахивая абордажными саблями и паля из пистолетов, они загоняли работорговцев в их собственные трюмы и заколачивали за ними люки или перебрасывали их через борт, в зубы акулам.
Матросы знали, что о них ходят легенды. Молоток и его смехачи выметают работорговцев из Мозамбикского пролива — будет о чем рассказать детям по прибытии домой и подтвердить свой рассказ доброй мошной призовых денег.
В таком настроении «Черный смех» вошел в гавань Занзибара, цитадель Оманского султана, как Даниил в пещеру льва. Когда неказистая канонерка, пыхтя, встала на рейде Занзибара, артиллеристы на парапетах форта, стоявшие с горящими фитилями в руках, не смогли заставить себя поднести их к огромным бронзовым пушкам.
Реи «Черного смеха» были усеяны матросами в полной парадной форме. Геометрически правильные ряды моряков стояли на них в белых мундирах на фоне черной наковальни тропических грозовых туч и представляли собой внушительное зрелище.
Офицеры надели полные парадные мундиры, треуголки, белые перчатки и белые брюки и нацепили шпаги. Поворачивая в гавань, «Черный смех» отдал приветственный салют — для большинства населения он стал сигналом бежать в горы. Поток стенающих беженцев наводнил узкие переулки старого города.
Сам султан удрал из дворца и с большей частью придворных попросил убежища в консульстве, стоявшем высоко над гаванью.
— Я не трус, — горестно объяснил султан сэру Джону Баннерману, — но капитан этого корабля безумен. Сам Аллах не ведает, что он сотворит в следующий миг.
Сэр Джон был крупным мужчиной с хорошим аппетитом. Он обладал внушительным животиком, похожим на бруствер средневекового замка, цветущее лицо обрамляли пышные бакенбарды, но глаза светились умом, а в приветливой линии большого рта ощущались человечность и юмор. Он был признанным ученым-востоковедом, написал книги о путешествиях и о религиозной и политической ситуации на Востоке, а также опубликовал дюжину переводов малозначительных арабских поэтов. Консул Ее Величества был также убежденным противником работорговли.
Занзибарский рынок располагался на площади перед окнами его резиденции, и с террасы спальни он каждое утро видел, как невольничьи дхоу высаживают свой горестный груз на каменную пристань, которую здесь с жестоким юмором прозвали «Жемчужными воротами».
Уже семь лет он терпеливо обсуждал с султаном ряд договоров, каждый из которых отщипывал несколько побегов с цветущего куста, к которому он питал отвращение, но не видел способа радикально его обрезать, не говоря уже о том, чтобы выкорчевать с корнем.
Среди всех султанских владений сэр Джон имел полную юрисдикцию только над общиной индусских торговцев на острове, поскольку они являлись британскими подданными. Консул издал вердикт, повелевающий им немедленно освободить всех своих рабов, грозя за неповиновение штрафом в сто фунтов стерлингов.
