Брюс не ответил, осторожно ведя автомобиль по дамбе. Клочки тумана, поднимаясь с болот, плыли вдоль откосов. Мошки вспыхивали в лучах фар, как трассирующие пули, и разбивались о лобовое стекло. В болотных зарослях оглушительно звенел лягушачий хор.
— Я же попросила прощения, — тихо сказала она.
— Да, я слышал, — ответил Брюс. — Второй раз не нужно.
Она помолчала, потом спросила по-английски:
— Вы всегда такой раздражительный?
— «Всегда», — взорвался Брюс, — это слово, которое нужно исключить из языка.
— Так как его еще не исключили, я буду его использовать. Вы не ответили на мой вопрос: вы всегда такой раздражительный?
— Не люблю, когда бардак.
— Что такое бардак?
— Вот как сейчас: ошибка, ситуация, сложившаяся по недосмотру или по чьей-либо безголовости.
— У вас никогда не бывает бардака, Брюс?
Он перешел на французский:
— Это грубое выражение, Шермэйн. Юные утонченные девушки так не говорят.
— Вы никогда не делаете ошибок? — поправила себя Шермэйн.
Брюс не ответил. «Забавно, наверное, — подумал он, — никогда не делать ошибок».
Шермэйн положила руку на грудь и выпрямилась в кресле.
— Бонапарт, — сказала она. — Холодный, молчаливый и расчетливый.
— Я этого не говорил… — стал оправдываться Брюс, но в неясном ночном свете увидел шаловливое выражение лица своей спутницы и с улыбкой заметил: — Ладно, хватит, а то веду себя как ребенок.
— Хотите сигарету? — спросила она.
— Да, пожалуй.
Она прикурила сигарету и передала ему.
— Вам не нравятся… — она помедлила, подыскивая слово, — ошибки. А что вам нравится?
— Много чего, — ответил Брюс.
— Например?
Машина съехала с дамбы, и Брюс надавил на газ. Они помчались по противоположному берегу.
— Мне нравится стоять на вершине горы, когда в лицо дует ветер. Мне нравится запах моря. Мне нравится Синатра, вареные раки, ощущение винтовки на плече и смех маленькой девочки. Мне нравится первая затяжка сигаретой, зажженной от костра, запах жасмина, прикосновение шелка. Еще люблю подольше поспать утром и поймать ферзя в вилку конем. Мне нравятся тени на земле в лесу. И конечно, деньги. Но особенно мне нравятся женщины, которые не задают слишком много вопросов.
— Это все?
— Нет, это только начало.
— А кроме ошибок, что вам еще не нравится?
— Женщины, которые задают слишком много вопросов. — Он увидел, что Шермэйн улыбается. — Эгоизм, кроме моего собственного, суп из репы, политика, светлые волосы на лобке, виски, классическая музыка и похмелье.
— Наверное, это не все.
— Конечно, нет.
— Вы очень чувственны. Все, что вы перечислили, из области ощущений.
— Так точно.
— Вы не упомянули людей. Почему?
— Это поворот на миссию?
— Да, езжайте медленно, дорога плохая. Так почему вы не говорили об отношениях с другими людьми?
— А почему вы задаете так много вопросов? Возможно, я вам как-нибудь расскажу.
Она помолчала и мягко добавила:
— А чего вы хотите от жизни? То, что перечислили? Это все, чего вы хотите?
— Нет. Даже не это. Я ничего не хочу и ничего не жду. Так я хотя бы не разочаруюсь.
Внезапно она разозлилась.
— Вы не только ведете себя как ребенок, но и разговариваете как ребенок.
— Еще одна вещь, которая мне не нравится, — критика.
— Вы молоды. Вы умны, красивы…
— Спасибо, вот так-то лучше.
— …И глупы.
— Это не очень хорошо. Только никому не говорите.
— Не буду, не волнуйтесь, — взвилась она. — Можете пойти и… — она явно подыскивала что-то убийственное, — и прыгнуть под озеро.
— Вы имеете в виду «в озеро»?!
— «В», «из», «под», «над» — какая разница!
— Хорошо. Я рад, что хоть что-то решено. А вон огонек. Наверное, миссия.
Шермэйн не ответила. Тяжело дыша, она сидела в уголке и так яростно затягивалась сигаретой, что тлеющий кончик освещал салон машины.
Церковь скрылась в темноте. Рядом с ней стояло низкое длинное здание. Брюс заметил тень в одном из окон.
— Это больница?
— Да, — резко ответила девушка.
— Представьте меня отцу Игнацию.
Секунду она не двигалась, потом распахнула дверцу машины и, не глядя на Брюса, широкими шагами зашагала к крыльцу.
Он прошел за ней через приемную, затем по длинному коридору мимо амбулатории и операционной. Наконец они вошли в маленькую палату.
— А, мадам Картье. — Отец Игнаций, склонявшийся над постелью больного, выпрямился и направился им навстречу. — Я слышал, что спасительный поезд прибыл в Порт-Реприв. Я думал, вы уже уехали.
— Еще нет, отец. Завтра утром.
Худощавый отец Игнаций был высок — примерно шесть футов и три дюйма. Из-за климата рукава его коричневого облачения были коротко подрезаны, тощие безволосые руки покрыты голубой сетью вен, плечи покатые, волосы неопределенного цвета, без признаков седины, на больших костлявых ступнях — открытые коричневые сандалии. Лицо почти не запоминалось: обычное, с бесформенным носом, на котором примостились очки в стальной оправе, — не старое и не молодое. Священника отличала спокойная неторопливость, свойственная служителям церкви.
Он обратился к Брюсу, мягким пристальным взглядом изучая его сквозь очки:
— Добрый вечер, сын мой.
— Добрый вечер, отец.
Брюс почувствовал неловкость, как и всегда в присутствии священника. «Как было бы хорошо, — подумал он с завистью, — если бы я был так же уверен хотя бы в чем-то одном в моей жизни, как этот человек уверен во всем в своей».
— Отец, это капитан Керри, — ледяным тоном представила его Шермэйн, но затем вдруг улыбнулась. — Он не любит людей и поэтому приехал за вами, чтобы отвезти вас в безопасное место.
Отец Игнаций протянул Брюсу руку — холодную и сухую. Керри осознал, насколько влажной была его собственная.
— Вы очень любезны, — сказал священник, чувствуя его неловкость. — Не хотел бы показаться неблагодарным, но боюсь, что не могу принять ваше предложение.
— Мы получили известия, что отряд вооруженных бандитов находится всего в двухстах километрах к северу и прибудет сюда через день-два. Они не знают жалости, — попробовал уговорить его Брюс.
— Да, — кивнул отец Игнаций. — Я тоже слышал и предпринял меры, которые счел нужными. Я уведу весь свой персонал и больных в лес.
