Она кивнула. «Боже, какие у нее красивые глаза!» — подумал Брюс, поворачиваясь к подносу.
— Скальпель, — сказал Майк из-за стола, и Брюс подал.
Все, что было потом, слилось воедино и казалось Керри ненастоящим.
Под ножом раздвинулась кожа, из мелких сосудов брызнула кровь, и показались розовые мышцы, словно перевязанные чем-то белым, масляно-желтый слой подкожного жира, а затем голубоватые сплетения кишок. Человеческая плоть, мягкая и живая, поблескивала в ярком свете фонаря.
Зажимы и ранорасширители серебристыми насекомыми приникли к ране, как к цветку.
Руки Майка, казавшиеся безжизненными в желтых перчатках, сновали туда-сюда по открытой впадине живота — смазывали, резали, зажимали. И вот уже разрезана лиловая поверхность матки, показался младенец — обвитый пуповиной маленький темный комочек с крошечными ручками и ножками.
Майк поднял ребенка за ноги. Младенец, все еще соединенный с матерью, висел в воздухе, как большая летучая мышь.
Щелкнули ножницы — и ребенок свободен. Наконец малыш закричал: яростно, возмущенно и бодро.
Шермэйн радостно рассмеялась и всплеснула руками, совсем как девочка в кукольном театре. Внезапно рассмеялся и Брюс. Это был смех из далекого прошлого, поднявшийся из глубин сознания.
— Держите, — сказал Хейг, и Шермэйн взяла шевелящегося младенца на руки.
Майк споро накладывал швы.
Глядя на лицо и позу Шермэйн, Брюс почувствовал, как где-то в горле смех оборвался. Ему захотелось плакать.
Хейг зашил матку и завязал сложные узелки, как заправская швея. Затем на края раны легли внешние швы, и, наконец, белая лента пластыря скрыла все из виду.
Он накрыл роженицу, сдернул маску с лица и поднял взгляд на Шермэйн.
— Помогите мне прибраться, — сказал он твердо, гордым голосом. Вдвоем они направились к раковине.
Брюс сбросил халат и покинул операционную. Пройдя по коридору, он вышел на улицу и, прислонившись к автомобилю, закурил сигарету.
«Надо же, сегодня я снова рассмеялся, а потом чуть не заплакал, — удивленно подумал он. — И все из-за женщины и ребенка. Все, с притворством покончено. Занавес. Сегодня родился не только младенец. Я рассмеялся, потому что хотел смеяться и жаждал плакать. Женщина и ребенок — вот смысл жизни. Нарыв прорвался, яд вышел, идем на поправку».
— Брюс, Брюс, где вы?
В дверях показалась Шермэйн. Он не ответил, потому что она, увидев огонек сигареты, подошла почти вплотную.
— Шермэйн… — начал Керри и осекся. Ему хотелось обнять ее и крепко прижать к себе.
— Да, Брюс.
Ее лицо было совсем близко, едва различимое в темноте.
— Шермэйн, я… — снова начал Брюс и умолк.
— Да, и я тоже, — прошептала она и, отходя, добавила: — Пойдемте посмотрим, что делает ваш доктор.
Она взяла его за руку и повела обратно в здание. Ее ладонь была сухой и холодной, с длинными тонкими пальцами.
Майк Хейг и отец Игнаций склонились над кроваткой. Рядом, на столе, тихо и ровно дышала накрытая одеялом женщина балуба с умиротворенным лицом.
— Брюс, посмотри, какой красавец, — позвал Хейг.
Все еще держась за руки, Брюс и Шермэйн подошли к кроватке.
— Больше восьми фунтов, — гордо объявил Хейг.
Брюс посмотрел на ребенка. Чернокожие новорожденные красивы — у них не такой «ошпаренный» вид, как у белых младенцев.
— Жаль, что он не форель, — сказал Брюс. — Был бы мировой рекорд.
Хейг секунду тупо смотрел на него, потом запрокинул голову и расхохотался. Какой приятный звук. В Хейге что-то изменилось: он выше держал голову, в движениях появилась уверенность.
— Я тебе обещал рюмку, Майк, помнишь? — решил проверить его Брюс.
— Выпей ее за меня, я как-нибудь потом.
«Он не просто так сказал, — подумал Керри, глядя ему в лицо, — ему действительно уже не нужно».
— Получишь двойную порцию, как только вернемся в город. — Брюс взглянул на часы: — Уже одиннадцатый час, пора ехать.
— Я должен остаться, пока не отойдет наркоз, — возразил Хейг. — Вернетесь за мной утром.
Брюс задумался.
— Ладно. Пойдемте, Шермэйн.
* * *
Они ехали в Порт-Реприв, почти прижавшись друг к другу в темной машине. До въезда на дамбу оба молчали. Потом Шермэйн сказала:
— Хороший человек этот ваш доктор. Он как Поль.
— Кто это — Поль?
— Мой муж.
— А… — Брюс смутился. Имя больно ударило по шелковой ниточке его настроения.
Шермэйн продолжала тихим голосом, упорно глядя на дорогу, освещаемую фарами:
— Поль такого же возраста. Достаточно зрелый, научился пониманию. Молодые мужчины такие жестокие.
— Вы его любили. — Брюс говорил ровно, сдерживая ревность в голосе.
— Любовь по-разному проявляется, — ответила Шермэйн. — Да, я почти его любила. Очень скоро я бы полюбила его так… — Она осеклась.
— Как? — хрипло спросил Брюс.
«Ну вот, начинается, — подумал он, — опять я уязвим».
— Мы поженились всего за четыре месяца до… до лихорадки.
— И? — Брюс не сводил глаз с дороги.
— Мне нужно вам кое-что сказать. Я должна вам объяснить. Это очень важно. Будьте терпеливы со мной, выслушайте меня.
В ее голосе звучала такая мольба, что он смягчился.
— Шермэйн, можете мне не рассказывать.
— Я должна. Мне надо, чтобы вы знали. — Она помолчала немного и продолжила ровным тоном: — Я сирота. Родители погибли во время немецких бомбардировок, когда мне было всего несколько месяцев. Я их не помню, даже фотографий не осталось. — Ее голос задрожал, но она овладела собой. — Меня взяли к себе монашки, заменили мне семью. Но все равно это не то, какое-то чужое. У меня никогда не было ничего своего, личного.
Брюс коснулся ее холодной неподвижной руки.
«Теперь есть, — подумал он, — теперь у тебя есть я».
— Потом, — продолжала Шермэйн, — когда пришло время, монашки сосватали меня Полю Картье. Он служил инженером в «Юнион миньер дю О-Катанга» здесь, в Конго, — уважаемый человек, подходящий муж. Он прилетел в Брюссель, и мы поженились. Он был пожилой, как доктор Майк, но добрый и нежный, понимающий. Он не… — Она осеклась и, схватив Брюса за руку, повернула к нему серьезное и бледное лицо. Темные пряди скользнули по плечу. Шермэйн продолжила умоляющим голосом: — Брюс, вы понимаете, что я хочу вам сказать?
Брюс остановил машину у гостиницы и, не спеша выключив зажигание, медленно ответил:
— Думаю, да.
