Он прошел мимо бойцов, сидящих у костра, к «форду», который стоял во главе колонны. Вглядевшись в стекло, он заметил на заднем сиденье Шермэйн, завернувшуюся в одеяло, и постучал в окно. Она села и опустила стекло.
— Что? — спросила она холодно.
— Спасибо за еду.
— Не за что. — Голос чуть потеплел.
— Шермэйн, я иногда говорю не то, что думаю. Ты появилась неожиданно, и я чуть тебя не застрелил.
— Это моя вина. Не стоило мне за тобой идти.
— Я грубиян, — продолжал Брюс.
— Да. — Шермэйн рассмеялась. — Ты был груб, но не без причины. Давай забудем. — Она положила руку ему на локоть. — Отдохни, ты ведь два дня не спал.
— Поедешь со мной завтра на «форде», чтобы я точно знал, что прощен?
— Конечно, — кивнула она.
— Спокойной ночи, Шермэйн.
— Спокойной ночи, Брюс.
«Нет, — сказал себе Брюс, расстилая одеяла у огня, — я не один. Я больше не одинок».
20
— А как же завтрак, босс?
— Поем в дороге. Выдай каждому по банке тушенки — мы и так потеряли много времени.
Над лесом розовело небо. Рассвело, можно было рассмотреть стрелки на часах: без двадцати пять.
— Поднимай бойцов, Раффи. Если проедем Мсапу затемно, потом двинемся ночью, будем дома к завтрашнему утру.
— Вот теперь вы дело говорите, босс.
Нахлобучив каску, Раффи ушел будить солдат, спящих на дороге под грузовиками.
Шермэйн тоже спала. Брюс просунул голову в окно «форда» и стал рассматривать ее лицо. Прядь волос, упавшая на губы, подрагивала от дыхания, задевая нос, отчего тот подергивался, как у кролика.
Брюса охватила непреодолимая нежность к девушке. Одним пальцем он убрал прядь с ее лица и улыбнулся.
«Если у тебя такое даже до завтрака, то все серьезно», — подумал он.
«А знаешь что, — тут же возразил он себе. — Мне нравится это ощущение».
* * *
— Эй, вставай, лежебока! — Он потянул ее за мочку уха. — Пора.
Колонна тронулась в путь только в половине шестого — почти час ушел на то, чтобы выбить остатки сна из шестидесяти человек и погрузить их в машины. Сегодня утром задержка уже не казалась Брюсу невыносимой. Он умудрился поспать четыре часа, хотя этого, конечно, недостаточно, чтобы восполнить двухдневное бодрствование.
Забыв про усталость, он чувствовал легкость и какое-то возбужденное, ярмарочное веселье. «Спешка ни к чему, дорога на Элизабетвиль свободна. К завтрашнему утру будем дома!»
— К мосту доберемся через час. — Он искоса взглянул на Шермэйн.
— Ты оставил там патруль?
— Десять человек, — ответил Брюс. — Подберем их, и следующая остановка — авеню дю Касаи, гостиница «Гранд-отель Леопольд II», номер 201. — Он улыбнулся. — И ванна — такая глубокая, что перельется через край, и такая горячая, что залезать в нее придется минут пять. Чистая одежда. Толстый бифштекс с французским салатом и бутылкой «Либфраумильх».
— На завтрак? — запротестовала Шермэйн.
— На завтрак, — весело ответил Брюс. Он помолчал, наслаждаясь мыслью. Дорога убегала вдаль, полосатая, как тигр, — на нее падали тени деревьев, освещенных низким солнцем. Сквозь пробитое лобовое стекло дул прохладный свежий ветер. Брюсу было хорошо. Груз ответственности больше не давил, рядом с ним сидела очаровательная девушка, начиналось прекрасное утро, а ужас последних нескольких дней почти забылся. Все было так, словно они ехали на пикник.
— О чем ты думаешь? — спросил он отчего-то притихшую Шермэйн.
— О будущем, — тихо ответила она. — В Элизабетвиле я никого не знаю и не хочу там оставаться.
— Вернешься в Брюссель? — спросил он. Вопрос был бессмысленным, потому как Брюс Керри имел вполне определенные планы на ближайшее будущее, которые распространялись и на Шермэйн.
— Думаю, да. Больше некуда.
— У тебя там родственники?
— Тетя.
— Вы тесно общаетесь?
Шермэйн горько рассмеялась:
— Очень тесно! Она приезжала в приют меня навестить — всего один раз за все эти годы. Привезла мне юмористическую книгу религиозного содержания, а еще велела чистить зубы и сто раз за день проводить расческой по волосам.
— И больше никого? — спросил Брюс.
— Нет.
— Тогда зачем возвращаться?
— А что еще делать? — спросила она. — И куда еще ехать?
— Жить. Ездить по всему свету.
— Ты это и собираешься делать?
— Именно это я и собираюсь делать, только начну с горячей ванны.
Брюс чувствовал, как между ними зарождается что-то. Оба это осознавали, но говорить об этом было рано. «Я поцеловал ее всего один раз, но этого было достаточно. Что будет дальше? Женитьба?» Сознание испуганно отшатнулось от этого слова, но тут же решило рассмотреть его поближе, подкрадываясь незаметно, как к опасному зверю, и готовое в любой момент убежать, как только оскалятся острые зубы.
Для кого-то семья — это благо. Укрепляет слабых, воодушевляет одиноких, направляет заблудившихся, пришпоривает утративших цель в жизни. И наконец, неоспоримый довод — дети.
Однако некоторые чахнут в серой камере брака. Без полета крылья слабеют и опускаются, глаза хуже видят, общение с миром происходит только сквозь окна камеры.
«А у меня уже есть дети. Дочь и сын».
Брюс оторвал взгляд от дороги и посмотрел на девушку, сидящую рядом, не находя в ней ни одного изъяна. Она красива нежной и хрупкой красотой, которая ценнее и долговечнее, чем крашеные волосы и большие задницы. Она неиспорченна. Страдания и трудности давно сопровождают ее на пути, они научили ее доброте и смирению. Она зрелый человек, знает жизнь, знает смерть и страх, добро и зло. Не верится, чтобы она жила в сказочном коконе, которые накручивают вокруг себя многие девушки.
Тем не менее она не разучилась смеяться.
«Возможно, — думал Брюс, — возможно. Но говорить об этом рано».
— Ты помрачнел, — весело заявила Шермэйн. — Ты опять как Бонапарт. А когда ты мрачный, у тебя нос становится большим и свирепым. Такой нос не подходит к твоему лицу. Наверное, когда заканчивали тебя творить, у них оставался всего один нос в запасе. «Слишком большой, — сказали они, — но последний. К тому же улыбка скрасит лицо». Вот тебе такой нос и достался.
— Ты знаешь, что невежливо смеяться над чужими слабостями? — Брюс уныло потер нос.
— Твой нос — все, что угодно, но только не слабость.
Она рассмеялась и придвинулась к нему поближе.
— Ты со своим идеальным носиком можешь нападать на мой, а крыть мне нечем.
