Виктория вся ушла в свои мысли и даже вздрогнула виновато,
когда, подняв глаза, встретила пристальный, внимательный взгляд Ричарда.
– Зачем вам нужно все это знать? – спросил он.
– Мне интересно.
– Больше вопросов нет?
Виктория спросила:
– Вы не знаете никого по имени Лефарж?
– Н-нет как будто бы. Это мужчина или женщина?
– Не знаю.
Она снова задумалась о Кросби. Кросби – Люцифер? Можно ли
тут поставить знак равенства?
Вечером, когда Виктория простилась и ушла спать, Ричард
сказал профессору Понсфуту Джонсу:
– Нельзя ли мне взглянуть на письмо Эмерсона? Я хочу знать
точно, что именно он пишет об этой девушке.
– Ну, конечно, мой друг, конечно. Оно тут где-то валяется.
Помню, я делал записи на обороте. Он очень хорошо отзывается о Веронике, если я
не ошибаюсь, пишет, что она с головой ушла в науку. По-моему, она милая
девушка, чрезвычайно милая. И какая мужественная – с полным спокойствием
отнеслась к пропаже своего багажа. Любая другая на ее месте стала бы требовать,
чтобы ее завтра же отвезли на автомобиле в Багдад для пополнения гардероба. А
эта – молодчина. Кстати, при каких обстоятельствах, вы говорили, у нее пропал
багаж?
– Ее усыпили хлороформом, похитили и заперли в деревенском
доме, – бесстрастно перечислил Ричард.
– Да-да, вспоминаю, как же. Вы мне рассказывали. Абсолютно
неправдоподобная история. Что-то она мне напоминает… но что?.. ах да, случай с
Элизабет Кэннинг. Помните, что она наплела после того, как пропадала целых две
недели? Совершенно концы с концами у нее не вязались. Что-то насчет цыган, если
я не путаю.
Притом она такая дурнушка, что заподозрить участие мужчины в
ее случае не было ни малейших оснований. А вот наша Виктория-Вероника – никак
не запомню ее имя – удивительно миловидное создание. И тут наличие мужчины
вполне вероятно.
– Она была бы еще миловиднее, если бы не красила волосы, –
сухо сказал Ричард.
– Она красит волосы? Неужели? Смотрите-ка, вы, оказывается,
разбираетесь в таких вещах.
– Так можно мне посмотреть письмо Эмерсона, сэр?
– Ну, разумеется, разумеется – я, правда, хоть убейте, не
помню, куда его сунул, – но можете поискать где хотите: я сам заинтересован в
его обнаружении из-за тех записей, что я сделал на обороте, – я еще зарисовал
там бусину из скрученной проволоки.
Глава 20
На следующий день только вернулись с обеда, как профессор
Понсфут Джонс прямо крякнул от досады – потому что до его слуха донесся
отдаленный стрекот едущего автомобиля. А вскоре можно было уже и глазами
различить с вершины теля, как он приближается, петляя по пустыне.
– Посетители, – гневно произнес профессор. – Как раз в самый
неподходящий момент. Только собрались крыть нитроцеллюлозой ту раскрашенную
розетку на северо-восточной стене! И обязательно должны были явиться какие-то
идиоты из Багдада, изволь поддерживать с ними светские разговоры и водить их по
всем раскопам.
– А вот тут-то и можно воспользоваться услугами Виктории, –
сказал Ричард. – Слышите, Виктория? Вам лично поручается провести экскурсию и
беседу.
– Но я могу что-нибудь не то сказать, – усомнилась Виктория.
– Вы же знаете, я еще совсем плохо тут во всем разбираюсь.
– По-моему, вы многому научились, – любезно возразил Ричард.
– Ваши давешние замечания касательно плоско-выпуклых кирпичей звучали прямо как
дословные цитаты из учебника Делонгаза.
Виктория слегка побледнела и решила впредь осмотрительней
демонстрировать эрудицию. Этот недоумевающий взгляд сквозь толстые стекла,
иногда от него оторопь берет.
– Хорошо, я сделаю что смогу, – кротко согласилась она.
– Мы на вас взваливаем всю черную работу, – сказал Ричард.
Виктория очаровательно улыбнулась.
Она сама удивлялась тому, сколько всего успела сделать за
эту неделю. Фильтруя воду сквозь слой ваты, она проявляла фотографические
пластинки при свете красного фонаря, в котором свечка в самый ответственный
момент норовила погаснуть. Столом ей служил ящик из-под оборудования, такой
низкий, что приходилось либо сгибаться в три погибели, либо становиться на
колени; а сам темный чулан, как остроумно заметил Ричард, походил на тесное
узилище в средневековом замке. В следующем сезоне оснащение будет гораздо
лучше, заверил Викторию профессор Понсфут Джонс, но сейчас приходится все
деньги, до последнего пенни, пустить на плату рабочим – прежде всего нужно
получить результаты.
Корзинки, загруженные глиняными черепками, сначала смешили
ее (что она, конечно, тщательно скрывала). Эти горы грубых обломков – кому они
могут быть нужны?
Но потом она научилась подбирать черепки с совпадающими
краями, склеивать их и аккуратно укладывать в коробки с песком. И ей стало
интересно. Вскоре она уже различала черепки разных типов и очертаний. И начала
понемногу задумываться над тем, что это были за сосуды свыше трех тысяч лет
назад и каким целям служили? Раскопки велись на участке с небольшими жилыми
домишками, и Виктория представляла себе, как они выглядели, когда в них жили
люди, представляла себе этих людей, их нужды, занятия, их имущество, их надежды
и страхи. А поскольку воображение у нее было богатое, представить себе все это
для нее не составляло труда. Когда в стене обнаружили вмазанный горшочек и в
нем горсть золотых серег, она смотрела на него просто как зачарованная.
– Должно быть, приданое для дочери, – объяснил Ричард, глядя
на нее с улыбкой.
Миски, наполненные зерном, золотые сережки, предназначенные
в приданое, костяные иглы, ручные мельницы и ступки, фигурки, амулеты.
Ежедневная жизнь простых, обыкновенных людей, обитавших здесь некогда, их
заботы, их страхи и упования.
– Вот что меня и восхищает, – объясняла Виктория Ричарду. –
Я ведь раньше думала, археология – это одни царские дворцы и усыпальницы,
понимаете? Цари Вавилонские, – задумчиво повторила она. – А тут мне нравится, что
это все – про обыкновенных людей, ну вроде меня. У меня тоже есть Святой
Антоний,
[123]
он помогает находить вещи, которые потерялись, и фарфоровая
свинка, это счастливый талисман. И замечательная миска, чтобы замешивать тесто,
изнутри голубая, а снаружи белая. Она треснула, но когда я купила новую,
оказалось, что это совсем не то. И я могу понять, почему эти люди так
старательно заклеивали битумом свои любимые горшки и миски. В сущности, жизнь
всюду одинаковая, правда? И тогда и теперь.
