– Что мне кажется в нем особенно замечательным, капитан
Норрис, так это его доброта. Я хочу сказать... он так занят, ему приходится
выполнять столько важных дел, и все-таки он находит время с каждым поговорить.
И у него такая славная манера подшучивать. Я никогда не встречала никого,
похожего на майора Гэбриэла.
– В этом вы, пожалуй, правы, – заметил я.
– При таких выдающихся военных заслугах он ничуть не
зазнался и так же мил со мной, как и с кем-нибудь значительным. Он со всеми мил
– ни о ком не забудет: помнит, чьи сыновья были убиты или служат теперь где-то
в Бирме или еще в каком-нибудь ужасном месте И он всегда найдет что сказать и
умеет подбодрить и рассмешить людей. Не знаю, как ему это удается.
– Наверное, он читал стихотворение «Если...» Киплинга, –
сухо заметил я.
– Да! И, знаете, я уверена, что у майора Гэбриэла, как ни у
кого другого, «каждая неумолимая минута равна шестидесяти секундам нужных
дел»
[10]
.
– Пожалуй, у него она скорее равна ста двадцати секундам, –
сказал я. – Шестидесяти секунд Гэбриэлу явно не хватает.
– Мне хотелось бы лучше разбираться в политике... –
задумчиво произнесла Милли. – Я прочитала все брошюры, но все равно не могу
убеждать и уговаривать людей голосовать. Понимаете, я не могу ответить на
вопросы, которые они задают.
– О! Все это дело привычки, – успокоил я ее. – К тому же
выпрашивать голоса перед выборами, по-моему, неэтично.
Она смотрела на меня не понимая.
– Нельзя пытаться заставить людей голосовать против их
убеждений, объяснил я.
– О!.. Да, я, кажется, поняла, что вы имеете в виду.
Но мы ведь в самом деле считаем, что консерваторы –
единственные, кто может покончить с войной и установить справедливый мир. Разве
не так?
– Миссис Барт! Вы просто великолепный маленький тори! Вы так
и говорите, когда беседуете с избирателями?
Она покраснела.
– Нет. Я слишком мало знаю, чтобы вести разговор о политике.
Но я могу сказать, какой замечательный человек майор Гэбриэл... какой
искренний... и что именно такие, как он, важны для будущего страны.
«Ну что же, – подумал я, – как раз то, что нужно Гэбриэлу».
Я посмотрел на вспыхнувшее серьезное лицо Милли с сияющими карими глазами и
невольно подумал, не было ли тут чего-то большего, чем преклонение перед
героем.
Словно отвечая на мою невысказанную мысль, Милли
нахмурилась.
– Джим считает меня ужасной дурой, – сказала она.
– В самом деле? Почему?
– Он считает, будто я такая глупая, что ничего не смогу
понять в политике... что все это вообще чепуха. И еще он говорит, что я совсем
не могу быть полезной и если буду беседовать о людях, то все, с кем я поговорю,
скорее всего проголосуют за кандидата от противоположной партии. Как вы
думаете, капитан Норрис, это правда?
– Нет, – решительно ответил я.
Милли немного повеселела.
– Я знаю, что иногда я бываю глупа. Но это только, когда я
перепугаюсь. Джим всегда может держать меня в страхе. Ему нравится, когда я
расстраиваюсь. Ему нравятся... – Она замолчала. Губы у нее дрожали.
Неловким движением она рассыпала нарезанные листочки бумаги
и заплакала. Заплакала горько, безутешно.
– Дорогая миссис Барт!.. – беспомощно начал я. Что, черт
побери, может сделать человек, прикованный к инвалидной койке?! Я не мог даже
успокоить ее, дружески похлопав по плечу. Она сидела недостаточно близко. Я не
мог сунуть ей в руку носовой платок. Не мог, пробормотав извинения, удалиться
из комнаты. Не мог даже сказать:
«Я принесу вам чашку крепкого чая».
Нет, я должен был выполнять свою функцию, о которой добрый
Гэбриэл так мило сообщил мне, ибо это единственное, что у меня осталось. Я
только беспомощно произнес: «Дорогая миссис Барт...» – и выжидающе замолчал.
– Я так несчастна... ужасно несчастна... Теперь я вижу, что
не должна была выходить замуж за Джима.
– О-о! Полно... Я уверен, все не так уж плохо, – продолжал я
бормотать.
– Джим был такой веселый и ловкий. И так славно шутил. Он
приходил к нам, когда надо было осмотреть лошадей. У моего отца была школа
верховой езды. Джим чудесно держался в седле!
– Да-да, – промямлил я.
– И тогда он не пил так много – во всяком случае, если и
пил, я этого не знала. Хотя должна была знать, потому что люди говорили мне об
этом. Говорили, что он слишком часто «заглядывает в рюмочку». Но знаете,
капитан Норрис, я этому не верила. Этому трудно было поверить, правда?
– Вам просто не хотелось верить.
– Я думала, как только мы поженимся, он бросит пить. Я
уверена, что он совсем не пил, когда мы были помолвлены... Уверена!
– Наверное, не пил, – подхватил я. – Мужчина все может,
когда ухаживает за девушкой.
– Люди говорили еще, будто Джим жестокий. Но я и этому не
верила. Он так чудесно ко мне относился! Хотя один раз я видела его с лошадью.
Он потерял самообладание и наказывал ее... – Милли вздрогнула и закрыла глаза.
– Я почувствовала... на какое-то мгновение я почувствовала, что все не так... и
сказала себе: «Если ты такой, я за тебя не выйду!» Забавно, правда? Я вдруг
поняла, что он чужой... не мой Джим... Хотя ведь было бы странно, если бы
помолвка из-за этого расстроилась, верно?
«Смешно» было явно неподходящее слово, но мы все-таки оба
решили, что это было бы забавно и... хорошо для Милли.
– Но все прошло, – продолжала она. – Джим все объяснил, мол,
что всякий может выйти из себя. Я и успокоилась. Видите ли, капитан Норрис, я
думала, что сделаю его таким счастливым, что он никогда не захочет выпивать и
не будет выходить из себя. Поэтому я так хотела выйти за него замуж... мне
хотелось, чтобы он был счастлив.
– Истинная цель брака заключается не в том, чтобы сделать
кого-то счастливым.
Она удивленно посмотрела на меня.
– Но если вы любите, то прежде всего думаете о том, чтобы
любимый человек был счастлив, – возразила она.
– Это одна из форм самообмана, – сказал я. – И довольно
распространенная. По данным матримониальной статистики, она, пожалуй, приносит
больше несчастья, чем что-нибудь другое.
Милли продолжала удивленно смотреть на меня, и я
продекламировал стихи Эмили Бронте, проникнутые печальной мудростью:
