«Итак, Милли Барт верна себе... – подумал я. – Интересно,
извлекает ли кто-нибудь уроки из прошлых ошибок, получив второй шанс?»
Я думал об этом и на следующий день в вагоне, направляясь в
Лондон. Я сел в поезд в Пензансе и взял талон на первый ленч. За столиком
ресторана, ожидая, пока подадут суп, я думал о Дженнифер.
В Лондоне Каро Стренджуэй иногда сообщала мне новости о
Дженнифер. Она невероятно усложнила себе жизнь, очень несчастна, но держится
мужественно, так что, по словам Каро, невозможно не восхищаться!
Вспомнив Дженнифер, я слегка улыбнулся. Конечно, она
довольно мила, но у меня не было ни малейшего желания ее видеть и никакого
интереса.
Вряд ли кому понравится слушать одну и ту же пластинку
слишком часто.
Наконец я прибыл в Лондон, в дом Терезы, и она дала мне
выговориться.
Она терпеливо выслушала мои горькие диатрибы
[28]
. Я описал
события в Заграде и кончил рассказом о могиле Изабеллы в Сент-Лу.
– Я должен бы чувствовать, что оставил ее покоиться в мире.
Но во мне самом нет умиротворения, – продолжал я. – Изабелла умерла слишком
рано. Она как-то говорила, что надеется дожить до старости. И она могла бы жить
долго. Она была очень крепкая. Невыносимо сознавать, что жизнь ее оборвалась
так рано.
Тереза нетерпеливо шевельнулась.
– Ты подходишь к этому с временными мерками, Хью!
Но время – относительно. Пять минут и тысяча лет могут быть
одинаково важны. Помнишь у Элиота? «Мера едина мгновенью и розы и тиса».
«Темно-красная роза, вышитая на бледно-сером шелке...»
– У тебя свое назначение в жизни, Хью, – а ты пытаешься
приспособить под него жизни других людей. Но у них есть свое собственное
назначение. Оно есть у каждого.
И все они сложно переплетаются. Лишь немногие рождены
достаточно проницательными, чтобы знать свой собственный удел. Я думаю.
Изабелла была таким человеком.
Ее трудно было понять – нам было трудно понять! – не потому,
что Изабелла была очень сложной, а потому, что она была простой – почти пугающе
простой. Она признавала только главное, только суть.
Ты продолжаешь видеть жизнь Изабеллы как нечто резко
оборванное, изуродованное, сломанное... Однако я уверена, что ее жизнь была
сама по себе завершенной и целостной...
– Мгновение розы?
– Если хочешь... Тебе очень повезло, Хью, – тихо сказала
Тереза.
– Повезло? – Я с недоумением смотрел на нее.
– Да, потому что ты любил ее.
– Пожалуй, ты права. Но я никогда не был в состоянии
что-нибудь для нее сделать... Я даже не пытался остановить ее, когда она
собиралась уехать с Гэбриэлом...
– Ты не сделал этого, потому что по-настоящему любил ее, –
сказала Тереза. – Любил достаточно сильно, чтобы предоставить ее самой себе.
Почти против собственного желания я принял определение
любви, данное Терезой. Жалость всегда была моей слабостью, моей излюбленной
поблажкой. Жалостью, снисходительной и легкой, я жид и согревал свое сердце.
Но на Изабеллу это не распространялось. Я никогда не пытался
услужить ей, облегчить путь, нести ее бремя. Всю свою короткую жизнь Изабелла
была только сама собой.
Жалость – чувство, в котором она не нуждалась и не могла бы
его понять. Права Тереза: я любил Изабеллу достаточно сильно, чтобы предоставить
ее самой себе...
– Хью, дорогой, конечно же ты любил Изабеллу. И, любя ее,
был очень счастлив.
– Да, – с удивлением согласился я, – был очень счастлив.
Но тут же меня охватил гнев.
– Надеюсь, однако, что Джон Гэбриэл будет обречен на мучения
как на этом, так и на том свете!
– Не знаю, как на том, – сказала Тереза, – но что касается
этого света – твое пожелание сбылось. Джон Гэбриэл – самый несчастный человек,
которого я знаю...
– Похоже, тебе его жаль?
– Я не могу сказать, что мне его жаль, – ответила Тереза. –
Это значительно глубже.
– Не знаю, что ты имеешь в виду. Если бы ты видела его в
Заграде! Он только и знал, что говорил о себе. Его не сломила даже смерть
Изабеллы.
– Этого ты не знаешь, Хью. Я думаю, ты не посмотрел на него
как следует. Ты никогда не смотришь на людей.
Ее слова поразили меня, и я вдруг подумал, что действительно
никогда по-настоящему не смотрел на Терезу.
Я даже не описал, как она выглядит.
Теперь я видел ее будто впервые: высокие скулы, зачесанные
назад черные волосы... Казалось, не хватает мантильи и большого испанского
гребня. Гордая посадка головы – как у ее кастильской прабабушки.
Мне показалось, что на мгновение я увидел Терезу, какой она
была в юности: энергичной, страстной, вступающей в жизнь, полную приключений. Я
не имел ни малейшего представления о том, что она обрела...
– Почему ты так пристально смотришь на меня, Хью?
– Просто подумал, что, в сущности, никогда не смотрел на тебя
как следует.
– Пожалуй. Ну и что же ты видишь? – Тереза чуть улыбнулась.
В ее голосе и улыбке была ирония, а в глазах еще что-то такое, чего я не мог
понять.
– Ты всегда была очень добра ко мне, Тереза, – медленно
произнес я. Но, кажется, я ничего о тебе не знаю.
– Не знаешь, Хью. Совсем ничего не знаешь.
Она порывисто встала и задернула занавеску на окне.
– Что же касается Гэбриэла... – начал было я.
– Предоставь его Господу, Хью! – глухо произнесла Тереза.
– Как странно ты говоришь!
– По-моему, это правильно. Я всегда так думала. Может быть,
когда-нибудь ты поймешь, что я имею в виду.
Эпилог
Вот и вся история.
История человека, с которым я познакомился в Сент-Лу, в
Корнуолле, которого последний раз видел в гостиничном номере в Заграде и
который теперь умирал в маленькой спальне в Париже.
– Послушайте, Норрис. – Голос умирающего был слабый, но
отчетливый. Вы должны знать, что на самом деле произошло в Заграде. Тогда я не
все вам сказал. Я просто не мог осмыслить...
