Поведение престарелых леди из замка не вызывало у меня
особого замешательства. Леди Сент-Лу избрала тактику «не замечать» моего
несчастья. Леди Трессилиан, женщина с мягким материнским сердцем, старалась не
выказать переполняющего ее сострадания, довольно настойчиво переводила разговор
на недавно вышедшие издания, интересовалась, не делал ли я обзоров или
рецензий. А участие ко мне миссис Бигэм Чартерис, дамы более прямолинейной,
проявлялось лишь в том, что она слишком явно останавливала себя, когда речь
заходила об активных и кровавых видах спорта (бедняжка не могла себе позволить
даже упомянуть охоту или гончих).
Но Изабелла меня удивила: девушка вела себя совершенно
естественно. Она посмотрела на меня, явно торопясь отвести взгляд. Посмотрела
так, будто ее сознание просто зарегистрировало меня наряду с другими людьми,
находившимися в комнате, и стоявшей там мебелью: «один мужчина, возраст за
тридцать, калека» – словно я – один из предметов в описи вещей, не имеющих к
ней никакого отношения.
Зафиксировав меня таким образом, покончила со мной, взгляд
Изабеллы перешел на рояль, а потом на танскую фигуру лошади, принадлежавшую
Роберту и Терезе.
Лошадка стояла на отдельном столе и, судя по всему, вызвала
у девушки определенный интерес. Она спросила, что это такое. Я объяснил.
– Вам нравится?
Изабелла ответила не сразу.
– Да, – наконец произнесла она веско, придав односложному
слову некую особую значительность.
«Может, она слабоумная?» – подумал я с удивлением и спросил,
нравятся ли ей лошади. Изабелла ответила, что это первая, которую ей пришлось
увидеть.
– Я имею в виду настоящих лошадей.
– О, понимаю. Да, нравятся, но я не могу позволить себе
охоту.
– Вам хотелось бы выезжать на охоту?
– Пожалуй, нет. Здесь не очень много мест, подходящих для
охоты.
На мой вопрос, ходит ли она в море на яхте под парусом,
Изабелла ответила утвердительно. В это время леди Трессилиан заговорила со мной
о книгах, и девушка погрузилась в молчание. Она, как я заметил, в высшей
степени владела искусством пребывать в покое. Умела сидеть совершенно спокойно
– не курила, не качая ногой, закидывая ее на другую, не шевелила суетливо
пальцами, ничего не вертела в руках, не поправляла волосы. Просто сидела
совершенно спокойно, выпрямившись в высоком кресле с подголовником и сложив на
коленях длинные тонкие руки. Она была так же неподвижна, как фигура танской
лошади; одна в кресле, другая на своем столе. Мне казалось, у них есть что-то
общее: обе в высшей степени декоративны, статичны и принадлежат к давнему
прошлому...
Я посмеялся, когда Тереза предположила, что Изабелла вообще
не думает, но позднее пришел к мысли, что в этом, может быть, есть доля правды.
Животные не думают, их мозг пассивен до тех пор, пока не появится опасность и
не возникнет необходимость действовать. Мышление (в абстрактном смысле)
является на самом деле процессом искусственным, научились мы ему не без труда.
Нас беспокоит то, что было вчера, что делать сегодня и что
произойдет завтра. Однако ни наше вчера, ни сегодня, ни завтра не зависят от
нас. Они были и будут помимо нашей воли.
Предсказания Терезы относительно нашей жизни в Сент-Лу
оказались необыкновенно точными. Почти сразу после приезда мы по уши погрузились
в политику. Полнорт-хаус был большой и бестолково спланированный.
Мисс Эми Треджеллис, чьи доходы значительно пострадали от
новых налогов, пришлось пожертвовать одним крылом дома. И даже устроить в нем
кухню для удобства эвакуированных, которые прибывали из районов, подвергавшихся
бомбардировкам. Однако эвакуированные, приехавшие из Лондона в середине зимы,
оказались не в силах выдержать множество неудобств Полнорт-хауса. Попади они в
сам Сент-Лу с его магазинами и бунгало – другое дело! Но в миле от города...
кривые улочки. «Грязища!
Даже не поверите! И света нет – и того и гляди, кто выскочит
из кустов, к-а-ак накинется! И овощи грязные, в земле, с огорода – все овощи да
овощи! И молоко прямо из-под коровы, иногда даже парное – вот гадость-то! Нет
чтоб сгущенное, в банке: удобно и всегда под рукой!» Для эвакуированных –
миссис Прайс и миссис Харди с их выводками ребятишек. Это оказалось чересчур.
Вскоре они съехали тайком на рассвете, увозя своих отпрысков назад, к
опасностям Лондона. Это были славные женщины. Все убрали, выскребли за собой и
оставили на столе записку:
«Благодарствуйте, мисс, за вашу доброту. И мы, конечно,
знаем, вы все сделали, что могли, да только жить в деревне просто невмоготу. И
дети должны по грязи ходить в школу. Но все равно – благодарствуйте. Я надеюсь,
что мы все оставили в порядке».
Квартирмейстер уже не пытался поселить кого-нибудь в
Полнорт-хаусе. Он стал мудрее. Со временем мисс Треджеллис сдала эту часть дома
капитану Карслейку, организатору предвыборной кампании консервативной партии,
который в свое время служил уполномоченным по гражданской обороне в войсках
ополченцев.
Роберт и Тереза охотно согласились и дальше сдавать
Карлслейкам отделенную часть дома, – впрочем, вряд ли у них была возможность им
отказать. А следовательно, Полнорт-хаус превратился в эпицентр предвыборной
активности, наряду со штаб-квартирой тори на Хай-стрит в Сент-Лу.
Терезу и в самом деле сразу же затянул этот водоворот: она
водила машины, распространяла брошюры и листовки, беседовала с жителями.
Политическая обстановка в Сент-Лу не была стабильной. Престижный приморский
курорт, потеснивший рыбацкую деревушку, издавна голосовал за консерваторов.
Жители прилегающих сельскохозяйственных районов тоже все до одного были
консерваторами. Но за последние пятнадцать лет Сент-Лу изменился. В летний
период его наводняли туристы, селившиеся в небольших пансионах. Появилась
колония художников, чьи бунгало рассыпались у подножия скал. Публика серьезная,
артистическая, образованная в политическом отношении, если не красная, то, во
всяком случае, розовая.
В 1943 году прошли дополнительные выборы, так как сэр Джордж
Борроудэйл в возрасте шестидесяти девяти лет, после повторного инсульта, вышел
в отставку. И вот тут-то, к ужасу всех старожилов, впервые в истории этих мест
членом парламента был избран лейборист.
– Должен сказать, что мы сами это заслужили, – покачиваясь
на каблуках, признал капитан Карслейк, который ввел нас с Терезой в курс
политической жизни Сент-Лу.
Карслейк был невысокого роста, худощав, темноволос, с
проницательными, пожалуй даже хитроватыми, глазами на длинном лошадином лице.
Капитана он получил в 1918 году в Службе тыла армии. Карслейк был компетентным
политиком и знал свое дело.
Следует заметить, что сам я в политике новичок и никогда не
понимал этого жаргона, поэтому мой рассказ о выборах в Сент-Лу, по всей
вероятности, довольно неточен и, должно быть, в той же степени соотносится с
реальностью, в какой деревья, изображенные на полотнах моего брата Роберта,
имеют отношение к живым деревьям. Как известно, настоящие деревья – создания
природы – с корой, ветвями, листьями, желудями или каштанами. Деревья Роберта –
это пятна и кляксы густой, невообразимого цвета масляной краски, кое-как
нанесенные на холст. Они совершенно непохожи на деревья. По-моему, их скорее
можно принять за тарелки со шпинатом, буровые вышки или газовый завод. Это не
живые деревья, а представление Роберта о деревьях. Думаю, что и мой рассказ о
политической жизни в Сент-Лу отражает лишь мое представление о политической
стороне выборов и, по всей вероятности, из этого рассказа настоящий политик не
сможет понять, что было на самом деле. Видимо, я буду не правильно употреблять
термины, ошибаться в описании процедуры. Но для меня выборы в Сент-Лу – всего
лишь запутанный и не имеющий большого значения фон Для фигуры в натуральную
величину – Джона Гэбриэла.
