— Потому что это произошло в двух шагах от квартала Доре, а еще потому, что Корали Бленд это предвидела. Она сказала дословно вот что: «Я вижу… вижу поезд… Он мчится… красный глаз светится во мраке… я вижу… человека, он едет далеко, очень далеко… Такой легкий, легче перышка… летит над рельсами… Все, больше ничего не вижу». Сначала я подумал, что она говорит о моем будущем, что это я куда-то поеду; она даже крикнула мне вслед: «Вас ждет путешествие! Долгое, очень долгое путешествие! Из тех, откуда не возвращаются!». Старуха казалась испуганной. Патрон, клянусь, она что-то видела! И это точно не несчастный случай: в лачуге старьевщика все перерыто.
— Тс-с-с! Держите рот на замке. И спрячьте подальше газету.
— Но как нам теперь быть с девочкой?
— Пару дней она побудет здесь. Потом придется рассказать ей все и принять меры… Бедняжка!
— А чаша?
— Оказывается, Иветта ее продала. И я как раз собираюсь разыскать этого человека.
— Кроме шуток?
— Я похож на шутника? Я отправляюсь к этому торговцу сию же минуту. До скорого, Жозеф.
Улица Муфтар шла полого под уклон. Моросил противный дождь. На мокрой брусчатке расплывались оранжевые пятна света от газовых рожков. Виктор не знал, где именно находится дом номер 127, и ему пришлось пройти всю улицу — от Пантеона до маленькой площади, окруженной домами с облупившимися стенами. Из одного из них вышла девочка и остановилась рядом с торговкой. Покосившиеся фасады, между которыми были натянуты веревки со свежевыстиранным бельем, казалось, склонялись друг к другу, перешептываясь.
Искомый дом оказался напротив церкви Сен-Медар. Там на втором этаже располагались редакция журнала «Ля Револьт» и меблированные комнаты, а на первом — питейное заведение, где за длинной стойкой, уставленной разнокалиберными бутылками, сидели студенты, рабочие, девицы и сутенеры.
В этот час зеленая фея абсента принимала своих подданных. Время от времени кто-нибудь хрипло затягивал песню.
Хозяин заведения невозмутимо протирал стаканы и каждые несколько минут добавлял костяшку домино к тем, что вытянулись в линию на стойке. Когда Виктор спросил его, где можно найти Клови Мартеля, тот лишь поднял брови, не отрываясь от игры, которую вел сам с собой.
— Меня заверили, что он живет здесь, — настаивал Виктор.
Хозяин что-то невнятно пробурчал.
— Да не ищи ты его, он давно уже свалил. Пойдем лучше ко мне. Останешься доволен! — игриво обратилась к Виктору высокая женщина в алой кофточке, едва прикрывавшей пышную грудь. Слишком яркие губы, слишком толстый слой пудры на щеках щеки — она была похожа на потрепанную куклу…
— Где он?
— Ты что, оглох? Я же сказала, он свалил. На деревянном колоколе.
[78]
— Заткнись, Эйфелева Башня! — рявкнул хозяин.
— А что такого, Люлю? Если месье проведет ночку в моем гнездышке, ты тоже получишь навар. Всем известно, что Клови слинял, не заплатив тебе ни су.
— Верно говоришь, но ничего, я знаю, где его найти.
— Где? — оживился Виктор.
— А какая мне корысть вам помогать?
Виктор перегнулся через стойку.
— Отвечайте, пока прошу по-хорошему. Могу и поколотить так, что мало не покажется.
— Полегче, приятель. Клови по воскресеньям торгует на рынке Сен-Медар. Может, пропустите стаканчик? Я угощаю.
— Спасибо, не надо.
— Ну, пойдем же, я развлеку тебя по полной программе, — прошептала Эйфелева Башня.
— Не стоит мадам, — бросил Виктор, отступая к дверям.
Холод пробирал до костей. Виктор засунул руки в карманы. Краем глаза он заметил неподалеку велосипедиста, который, присев на корточки, возился с задним колесом. Виктор поспешил на улицу Монж.
«Посланник» выпрямился, проводил его взглядом и зашел в пивную.
Холмистая улица Шаронн заканчивалась темной пастью тупика, ощерившейся убогими лачугами, похожими на расшатанные зубы. За палисадниками стояли несколько фургонов; вокруг костров репетировали свои номера бродячие циркачи. В начале улицы Нис появилась девушка, толкая перед собой шарманку на колесах. Она вошла во двор неприметного двухэтажного дома, поставила шарманку под навес и украдкой заглянула в мутное окно. В комнате было тихо. Должно быть, старый боров напился и заснул.
Девушка осторожно поднялась по шатким ступеням, перешагнув через скрипучую пятую, остановилась перед дверью и прислушалась, различив голоса. Значит, старый боров все-таки не спит, болтает с кем-то. Вот и хорошо, значит, он не услышит, как она пробирается по лестнице к себе на чердак.
Анна Марчелли тихо прикрыла за собой чердачный люк и зажгла керосинку. Она целый день таскала по улицам тяжелую шарманку, спину у нее ломило, она вся продрогла. В этом городе ей всегда было холодно, даже когда светило солнце. Она мечтала вернуться в Италию, в теплый Неаполь, где изумрудные волны лижут берег и оборванные босоногие дети носятся по улицам с веселым смехом, пусть даже животы у них подводит от голода. Она и сама когда-то бегала так, пока ее отец, наслушавшись рассказов о богатой, процветающей столице Франции, не вбил себе в голову, что они найдут там счастье. Они собрали нехитрый скарб и перешли через Апеннины.
— Вот увидишь, Анна, мы обязательно разбогатеем. Париж — самый прекрасный город на свете, люди там щедрые! Моя музыка и твой голос принесут нам славу!
Славы они так и не дождались, и всё, чего добились — это темного, продуваемого ветрами чердака, который сдал им по сходной цене скряга Ахилл Менаже (впрочем, отец называл его благодетелем).
— Che freddo!
[79]
— прошептала Анна.
Спустя полгода после прибытия в город своей мечты ее отец умер от чахотки. Ему не было и тридцати пяти. Ахилл Менаже оплатил мессу и похороны — по самому дешевому разряду.
— Это Господь покарал его, — бормотал он, гладя Анну по голове.
Она отдала Менаже долг. Стократно. Так что даже сейчас, ловя на себе взгляды мужчин, чувствовала, как к горлу подкатывает тошнота.
Прошло восемь лет. Все эти годы она пела романсы на улицах и получала побои от Менаже — и это вместо обещанного отцом золотого дождя.
Она тихонько запела:
Время летит, летит,
Но любовь ему не унести…
[80]
