— С этого и надо было начинать. Какого черта вам от меня надо?
— Прежде всего, чтобы вы утолили жажду, выпив за мое здоровье.
— Какой-то у этого вина странный вкус.
— Это особый урожай. В мире такого вина всего две бутылки.
— А здесь написано: „Пентавин“, столовое вино. — Садовник показал на этикетку.
Я заговорщицки подмигнул: „Таможня, сами понимаете…“ — надо было потянуть время, пока адская смесь из бутылки не начнет действовать. Некоторый эффект, судя по зрачкам и голосу садовника, она уже произвела.
— Что с вами, дружище?
— Что-то голова закружилась.
— Это, должно быть, от жары. Как с вами монашки обращаются?
— Промолчу лучше. При нынешней безработице…
— Трудные времена, согласен. Я думаю, от вас не укроется ни одна мелочь из того, что происходит за стенами монастыря?
— Да уж такого мог бы порассказать! Но не буду. Если вы из этого чертова синдиката, я вообще с вами говорить не хочу. Вы не возражаете, если я сниму рубашку?
— Будьте как дома. Правда то, что утверждают злые языки?
— Помогите мне развязать шнурки на ботинках. А что болтают злые языки?
— Что из спален исчезают девочки. Я, разумеется, ни слову не верю. Носки с вас тоже снять?
— Да, пожалуйста. Мне все жмет. Так что вы говорили?
— Что девочки по ночам исчезают.
— Что правда, то правда. Но я тут ни при чем.
— Ни секунды не сомневаюсь. А почему, как вы думаете, эти ангелочки исчезают?
— Я почем знаю? Беременные, наверное, шлюхи.
— Неужели в такой школе царит распущенность?!
— Да нет вроде. Но если бы мне дали волю… Ух!.. Я бы здесь такого!.. Они бы у меня все…
— Позвольте, я подержу ваши ножницы, чтобы вы нечаянно не порезались или меня не порезали. И продолжайте рассказывать мне об этих исчезновениях.
— Я ничего не знаю… Почему сегодня столько солнц?
— Наверное, это чудо. Расскажите мне о той девочке, что пропадала шесть лет назад.
— И об этом знаете?
— И еще о многом другом. Что случилось шесть лет назад?
— Откуда мне знать? Меня здесь не было.
— А кто был?
— До меня тут работал один сумасшедший старик. Его пришлось уволить.
— Когда?
— Шесть лет назад. С тех пор я тут и работаю.
— А за что уволили вашего предшественника?
— Недостойное поведение. Был, видно, из этих, что любят показывать девочкам, чего у них нет. Берите мои брюки — дарю!
— Спасибо, поистине королевский дар. Как звали вашего предшественника?
— Кагамело Пурга. А вам зачем?
— Отвечайте на вопросы, сударь. Где искать вашего предшественника? Чем он теперь занимается?
— Да ничем, думаю. Сидит дома. Жил он вроде на улице Кадена, а вот номер дома не знаю.
— Где были вы в ту ночь, когда исчезла девочка?
— Шесть лет назад?
— Да нет, пару дней назад.
— Не знаю. Телевизор смотрел в баре… С проституткой… Или еще где-нибудь…
— А почему вы не помните? Разве вам комиссар Флорес не освежил память вот так и вот так? — И я влепил ему две звонкие пощечины.
Но он в ответ залился смехом.
— Полиция?! При чем тут полиция? Я с ней дела не имею с тех пор, как придушил того проклятого алжирца. Сарацинская собака! — сплюнул он на олеандры.
— Сколько времени тому назад?
— Шесть лет. Я уж об этом и забыл. Удивительно, как вино просветляет память и обостряет чувства. Мне кажется, все мое тело пульсирует в унисон с этими вековыми деревьями. Я начинаю себя лучше понимать! Какие чудесные ощущения! Дайте мне еще глоток, добрый человек!
Я позволил ему допить то, что оставалось в бутылке. Услышанное ошеломило меня: как мог комиссар Флорес — въедливый, дотошный Флорес! — не допросить садовника, у которого к тому же криминальное прошлое? Но, подняв глаза, чтобы как следует поразмыслить над этим фактом, я заметил на одном из балконов школьного здания темную фигуру и, присмотревшись, узнал мать настоятельницу, с которой познакомился накануне в психушке, в кабинете доктора Суграньеса. Настоятельница не просто смотрела на меня, она еще махала руками и открывала рот — вероятно, что-то кричала, но издалека нельзя было расслышать, что именно. Вскоре рядом с ней появились две фигуры в сером, которых я сначала принял за послушниц, а потом разглядел у них в руках автоматы и понял, что это полицейские. Монахиня что-то скомандовала им, направив в мою сторону обвиняющий перст. Полицейские повернулись на каблуках и исчезли с балкона. Меня это не слишком встревожило.
Садовник, сняв трусы и надев их на голову, словно шапочку, монотонно распевал мантры.
Я развернул его в направлении калитки (он не оказал ни малейшего сопротивления), подождал, пока полицейские выбегут из дверей школы, и крикнул:
— Беги, за тобой гонится жаба!
Садовник в ужасе пустился бежать, а я встал позади огромного розового куста и принялся щелкать садовыми ножницами, которые перед этим отнял у своего собеседника: чик-чик-чик… Как я и предполагал, полицейские бросились догонять садовника, и мать настоятельница напрасно изо всех сил махала на балконе руками, стараясь привлечь их внимание, чтобы показать, кого именно нужно ловить. Я подождал, пока преследуемый и преследователи, выбежав на улицу, скроются за ближайшим поворотом, повесил свою фальшивую бороду на розовый куст, спокойно вышел на улицу, обернулся к балкону, где все еще стояла настоятельница, развел руками — мол, вы уж извините, но мне не оставалось ничего другого: я еще не закончил дело — и зашагал в направлении, противоположном тому, в котором скрылись полицейские и их жертва и откуда время от времени доносились отрывистые автоматные очереди. И раз уж эта глава получилась короткой, воспользуюсь данным обстоятельством, чтобы ответить читателю на вопрос, который он за то время, пока добрался до сих строк, наверняка уже не раз себе задавал. А именно на вопрос, как меня зовут. Но для этого придется сделать маленькое отступление.
Во времена, когда я появился на свет, моя мать, справедливо опасаясь гнева своего мужа и моего отца, не позволяла себе ни одной слабости, кроме той, которой не избежала в те годы ни одна женщина: она была влюблена в Кларка Гейбла. В день моих крестин бедняжка попыталась настоять на том, чтобы меня назвали Унесенныйветром, чем, надо признать, оскорбила священника нашего прихода. Спор перешел в потасовку, и моя крестная, начав колотить своего мужа, с которым у них и без того ни один день не обходился без драки, так увлеклась, что оставила меня плавать в купели, где я наверняка бы захлебнулся, если бы… Впрочем, это уже другая история, которая уводит нас в сторону от нашего повествования. В любом случае, как меня зовут — совсем не важно, потому что настоящее мое имя указано только в архивах Главного управления полисов и пенсионных фондов, а в жизни меня зовут обычно „крысой“, „сосиской“, „дерьмом“ и еще многими и многими другими прозвищами, обилие и разнообразие которых свидетельствует о безмерном богатстве нашего языка и столь же безмерной человеческой изобретательности.
