— Думаю, да. Не настоящий.
Адамберг вставил в стаканчик Кромса соломинку и намазал ему масло на хлеб.
— Давай поговорим о Жослене, Кромс.
— Меня зовут не Кромс.
— Это я тебя так окрестил. Учти, что для меня ты родился всего неделю назад. То есть ты — орущий младенец, и только.
— И ты у меня появился всего неделю назад. И про тебя можно сказать то же самое.
— Ну и как ты меня называешь?
— Никак.
Кромс со свистом втянул кофе через соломинку и вдруг улыбнулся — прямо как Влад с его манерой улыбаться, когда этого совсем не ждешь. Может, парня насмешил его собственный ответ, а может — свистящая соломинка. Его мать тоже готова была забавляться в самый неподходящий момент. Поэтому Адамберг и смог заняться с ней любовью у старого моста в Жоссене, когда лил дождь. А Кромс стал плодом этой забавы.
— Я не хочу допрашивать тебя в Конторе.
— Но все-таки допрашиваешь, да?
— Да.
— Ну так я буду отвечать тебе как легавому, потому что для меня все эти двадцать девять лет ты им был и остаешься. Просто легавым.
— Был и остаюсь. Именно этого я и хочу: чтобы ты отвечал мне как легавому.
— Я очень любил Жослена. Я познакомился с ним в Париже четыре года назад, когда он навел порядок у меня в голове. А полгода назад все пошло по-другому.
— То есть?
— Он стал объяснять мне, что я не смогу ничего добиться в жизни, пока не убью отца. Но убью не в прямом смысле, а в образном.
— Я понял, Кромс.
— Раньше отец мало для меня значил. Иногда я думал о тебе, но чаще мне хотелось забыть, что я сын легавого. Про тебя писали в газетах, мать гордилась этим, а я нет. Вот и все. И вдруг в дело вмешался Жослен. Он сказал, что ты — причина всех моих бед, всех моих поражений. Он увидел это у меня в голове.
— Каких поражений?
— Не знаю, — сказал Кромс и опять с шумом втянул кофе через соломинку. — Мне это не так уж и важно. Вроде как тебе — та перегоревшая лампочка на кухне.
— И что посоветовал Жослен?
— Он сказал, что я должен объявить тебе войну и уничтожить тебя. «Очиститься» — так он это называл, словно у меня внутри помойка и эта помойка — ты. Мне его план не особо понравился.
— Почему?
— Не знаю. У меня не хватало храбрости, вся эта чистка казалась мне чересчур трудной работой. А главное, я не чувствовал внутри никакой помойки, не мог понять, где она. Но Жослен говорил, что она точно есть, да еще какая огромная. И если я ее не ликвидирую, нутро у меня сгниет. В конце концов я перестал с ним спорить, это его раздражало, а он был умнее меня. Я слушал его, сеанс за сеансом, чувствовал, что начинаю ему верить. И в итоге поверил по-настоящему.
— Что ты решил сделать?
— Выбросить помойку, но я не знал, как это делается. А Жослен вначале ничего не объяснил. Только сказал, что поможет. Что мне в любом случае предстоит столкнуться с тобой. И он оказался прав. Так и вышло.
— Неудивительно, Кромс, ведь он сам это спланировал.
— Верно, — согласился Кромс после минутной паузы.
Туговато соображает парень, подумал Адамберг, злясь на себя за то, что хоть и отчасти, но все же признает правоту Жослена. Ведь если Кромс не отличается живостью ума, кого следует за это винить? Сам он тоже медлительный. Кромс успел выпить только половину своего кофе, но и в стаканчике Адамберга осталось не меньше половины.
— Когда же ты столкнулся со мной?
— Сначала мне позвонили по телефону в ночь с понедельника на вторник, после убийства в Гарше. Какой-то незнакомый тип сказал, что завтра в утренней газете появится моя фотография, что меня обвинят в убийстве и что мне надо быстро смыться и залечь на дно. А позже все уладится само собой, и он даст мне об этом знать.
— Это Мордан. Один из моих майоров.
— Тогда, значит, он не соврал. Он сказал: «Я друг твоего отца, делай, что я говорю, черт подери». Потому что сначала я хотел пойти к легавым и сказать, что это ошибка. Но Луи всегда учил меня держаться подальше от легавых.
— Какой Луи?
Кромс удивленно посмотрел на Адамберга:
— Луи. Луи Вейренк.
— Понятно, — сказал Адамберг. — Вейренк.
— Ему-то лучше знать. Поэтому я дал деру и спрятался у Жослена. А к кому еще я мог пойти? Мать переехала в Польшу, Луи живет в Лобазаке. А Жослен говорил, что, если понадобится, его дверь для меня открыта. Вот тогда он и сказал, что пора перейти в действию. Но я к тому моменту уже дозрел, это точно.
— Под каким соусом он это подал?
— Сказал, что мне представился уникальный случай, которым грех не воспользоваться. Что сама судьба посылает мне это недоразумение. «Судьба останавливается всего на одну минуту, и надо вскочить в этот поезд, только кретины топчутся на платформе».
— Эффектная фраза.
— Да, мне она понравилась.
— Но лживая. А потом? Он отрепетировал с тобой всю сцену?
— Нет. Только объяснил в общих чертах, как мне держаться, как заставить тебя понять, что я существую, заставить поверить, что я круче тебя. Но самое важное — добиться, чтобы ты ощутил свою вину, а иначе ничего не получится, так он сказал. «Это твой день, Армель. После этого ты станешь другим человеком. Атакуй, не бойся перегнуть палку». Здорово сказано. «Атакуй, очищайся, живи. Это твой день». Раньше я никогда такого не слышал. Особенно мне понравились эти три слова: «Атакуй, очищайся, живи».
— Где ты взял футболку с костями?
— Он сам мне ее купил, сказал, в старой рубашке я буду выглядеть неубедительно. Я переночевал у него, но не мог заснуть, слишком нервничал, готовился к завтрашнему. Он дал мне какие-то лекарства.
— Возбуждающее?
— Не знаю, я не спрашивал. Одну таблетку вечером и еще две — утром, перед тем как я пошел к тебе. Я уже чувствовал, что становлюсь другим человеком. А помойку внутри я видел так отчетливо, как будто она была у меня перед глазами. И с каждым часом это ощущение усиливалось. Я мог бы тебя убить. Даже тебя, — добавил он вдруг почти тем же тоном, каким разговаривал, когда изображал «гота».
Молодой человек отвел взгляд. Он взял сигарету, и Адамберг дал ему прикурить.
— А ты правда траванул бы меня газом из этого дерьмового пузырька?
— На что, по-твоему, был похож этот пузырек?
— На пробирку с ядом.
— С нитроцитраминовой кислотой.
— Ага.
— А еще на что?
Кромс затянулся и шумно выпустил дым.
— Ну, не знаю. На пробный флакончик духов.
— Это и был пробный флакончик духов.
