«Совсем жених стал», – думали родители. А Неждан притворился, что его увлекла рыбная ловля. Каждое воскресное утро, когда Зоря спешил в Киев к Геронтию, он встречал на реке легкую лодку, в которой Неждан плыл в княжью вотчину. Парень уверял, что ловить подустов и окуней лучше всего с мыса, где Черторый вливался в Днепр; отсюда до хаты Стоюна не насчитывалось и ста шагов.
В течение двух-трех утренних часов молодой удильщик небрежно закидывал снасть, а сам косился на берег – не покажется ли там Светлана. А потом бросал удочки, отдавал пойманную рыбу коту, а сам усердно помогал девушке по хозяйству. Он без устали таскал с реки тяжелые бадейки с водой, ходил на луг за коровой, в лес за хворостом. И если Светлана сопровождала его, он был счастлив.
За все свои труды он не ждал иной награды, как только улыбки своей милой, ее одобрительного слова.
Торжественная минута наступила в келье Геронтия, когда Зоря, склонившись над летописью и водя указкой по странице, начал читать пересохшим от волнения голосом:
– «В лето господне шесть тысяч четыреста пятьдесят четвертое Ольга княгиня с сыном своим Святославом собраша много храбрых воев и поидоша в древлянскую землю мстити за убиенного князя Игоря…»
А старый монах вспоминал, как в давние годы сам он из другой, старинной летописи переписывал эти строки о деяниях былых князей и знаменитых людей Русской земли.
Глава четвертая
Добрая весть
В один из ясных дней в конце сентября Стоюн с сыном развешивали сеть, а Светлана стирала рубахи. В это время к берегу пристала нарядно украшенная лодка, на носу которой сидел богато одетый человек средних лет. На нем было алое кóрзно,
[63]
порты из бархата, желтые сафьяновые сапоги, на голове шелковая мурмолка.
[64]
Это был новгородский купец Ефрем, возвращавшийся в родной город.
Поднявшись на яр, Ефрем спросил у Зори:
– Где здесь живет рыбак Стоюн?
Сердце Стоюна забилось от неясного предчувствия. И он, склонившись перед незнакомцем, сказал дрогнувшим голосом:
– Я – Стоюн. Что тебе надобно от меня, господине?
– Я привез тебе письмо из Царьграда от твоей жены Ольги.
– Объявилась! – в безумной радости закричал Стоюн. – Ольгуша объявилась! Дети, Зоря, Светлана, весточка от матушки пришла!
Зоря и Светлана в восторге обнимались, целовали отца. А он, опомнившись, робко переспросил:
– Я не ослышался, господине? Ты вправду баял о моей жене Ольге?
– Да, о ней. И ты успокойся, – сказал Ефрем. – Жена твоя жива-здорова. Она рабыня в Царьграде, но живется ей неплохо.
Рыбак широко перекрестился.
– Слава тебе, господи Иисусе Христе! Кабы знал ты, добрый человек, как мы горевали, сколько слез пролили… Земно я тебе кланяюсь за добрую весть!
Стоюн поклонился в ноги Ефрему, а тот, растроганный, поднял его.
– Говорю: живет она не худо, – повторил новгородец, – только заела ее тоска по родной стороне. Да вот вам послание от нее.
И он вынул из-за пазухи свернутую в трубку бумагу.
Лицо Стоюна странно наморщилось, Светлана громко заплакала, а Зоря жадно схватил письмо.
– Сей час я читать его буду! – глухо пробормотал парень.
Он развернул бумагу и начал медленно читать. Писец Кутерьма был не очень искусен в своем деле. В кратком письме, написанном каракулями, Ольга беспокоилась о здоровье мужа и детей, а о себе сообщала, что живет в няньках у богатого златокузнеца Андрокла на Псамафийской улице и на господ ни она, ни дед Ондрей Малыга пожаловаться не могут.
Удивленный Стоюн прервал чтение:
– Как Малыга? Да разве он с ней?
– То-то же, с ней, – ответил Ефрем. – Это он меня и разыскал на рынке. Такой дотошный старичок, бог с ним! Сам-то я – гость
[65]
из Господина Великого Новгорода, а звать меня Ефремом. Каждогодно хожу с караваном в Царьград торговать. Вот там-то и сыскал меня дед Ондрей и упросил письмо свезти.
Повеселевший Стоюн сказал:
– Рад я этому всем сердцем. Ондрей – разумный человек и плен уж раз испытал. С ним Ольге легче неволю переносить.
Письмо заканчивалось просьбой не забывать бедных пленников. Вместо подписей стояли два больших креста. Когда Зоря кончил читать, все долго молчали, а Светлана схватила письмо и горячо поцеловала кресты – ведь один из них был выведен рукой ее матушки. Потом девушка, всхлипывая, спросила:
– Как же там родимая? Ты видел ее, дяденька?
– А как же, своими глазами, вот как вас, – ответил Ефрем. – Нянчит она Стратошку, маленького Андроклова сына. Научилась греческой речи. Мальчишка любит ее, называет мамой. Вот по тебе она больно горюет, Стоюн. Не знает, жив ли ты:
– Жив я, жив! – взволнованно воскликнул рыбак.
– Я-то вижу, что ты жив, – сочувственно улыбнулся новгородец, – да Ольга, горемычная, не ведает.
– Я ей письмо напишу! – горячо вмешался Зоря. – Все-все про нас расскажу.
– А и хорошо, малый, – согласился Ефрем. – Ты сам грамотный, тебе в люди с просьбой не идти. Кабы Ольга про вас знала, что вы тут благополучны, она бы легче ждала выкупа.
– А хозяин согласен отдать ее за выкуп?! – вскричал Стоюн, необычайно взволновавшись.
– Как он может не согласиться, когда у них такой закон есть? – спокойно возразил купец. – Узнавал я и цены на рабов. Там невольнице красная цена пять, ну от силы шесть гривен серебра.
[66]
– Шесть гривен серебра! – прошептал Стоюн упавшим голосом. – Экая гора…
Шесть гривен серебра в те времена были большими деньгами. Гривна серебра содержала сорок ногат. А на киевском торговище давали одну ногату за осетра или два десятка стерлядей. Вот что означали шесть гривен серебра для бедного рыбака.
Стоюн совсем пал духом, но тут подняли голос дети. Светлана и Зоря заявили, что будут работать день и ночь, будут голодать, но скопят деньги для выкупа, пусть на это понадобится два-три года… Зоря даже решился на большее.
– Батя, – решительно заявил он, – я пойду к боярину Ставру в закупы! Все небось гривны две получу.
– В закупы?! На подневольное житье? – Стоюн так посмотрел на сына, что тот сразу прикусил язык. – В закупы я тебя не отдам.
Юноша покорно молчал.
