На третий день плавания при хорошей погоде мореходы достигли Белобережья, как назывался Днестровский лиман. Здесь была единственная удобная стоянка для судов, совершающих морской путь «из варяг в греки». В Днестровском лимане лодьи запасались пресной водой и дровами на дальнейший путь. От Белобережья путь лежал к устью Дуная. Река Дунай еще называлась Данубием, Истром. Причаливать к берегу в этих местах было рискованно, так как здесь хозяйничали печенеги. Поэтому караваны отходили подальше от берега. И если дул восточный ветер, гнавший суда к суше, в ход пускались весла и измученные гребцы иногда работали целыми сутками, борясь с ветром.
Но, как видно, Онфим и его ватага оставили свои беды на Днепре: все у них ладилось.
Устье реки увидели через пять суток после того, как покинули Днестровский лиман. Река несла столько воды, что на расстоянии нескольких верст от берега море было пресным.
Глава седьмая
Буря
За устьем Дуная пошли болгарские земли. Показав на островок, ничем не отличавшийся от других, Хрисанф сказал:
– В той стороне лежит Переяславец.
Лютобор вдруг оживился.
– Переяславец?! О, много русской крови пролито в сих местах!.. – воскликнул он. – Есть и моя родная кровь.
– Неужто ты, дядя Лютобор, бился в Болгарах? – вспыхнул Митяй.
– Нет, мне-то не пришлось, – ответил великан, – а мой батька, Громобой, ходил сюда под стягом Святославовым.
[97]
Да будет ведомо вам, друзья мои, род наш с Киевщины идет, и батька мой был княжеским дружинником. Лишь под старость он в Новгород подался и там обзавелся семьей.
– Он такой же был большой, как ты? – с любопытством спросил Неждан.
– Он-то? – рассмеялся Лютобор. – Он был поболе меня ростом на целую голову и таких, как я, одной рукой укладывал. А грудь у него два мужика обхватить не могли.
– Вот так богатырь! – восхищенно молвил Зоря.
– Да, теперь таких людей не бывает, – грустно согласился Лютобор. – В старину народ покрепче был, а ныне одна мелочь пошла…
Слушатели смотрели на гиганта Лютобора и понять не могли его сетований.
А он продолжал:
– Батя мой в приближении был у князя, тот ему стяг
[98]
доверял носить. Ну и сам-то Святослав молодец был! Эх, хотел бы я посмотреть, как они вдвоем с батькой врубались в полки вражеские, да вот опоздал родиться. – Он сам рассмеялся над своей несбыточной мечтой. Святослав-князь непоседлив был. Оставил свою матушку
[99]
Киевом править, а сам носился с дружиной от востока до запада, от севера до юга и все народы преклонял под стопы свои. Слава о великом воителе неслась по свету, и греческий император Никифор Фока
[100]
призвал его помочь в борьбе с болгарами, кои сильно теснили Византию.
[101]
Я мал еще был, когда батька рассказывал о тех временах, но и тогда вся душа у меня трепетала. Какие были битвы! Все превращалось в прах под копытами наших коней!
– А все же пришлось князю болгарскую землю покинуть, – сказал Хрисанф.
– Пришлось, – вздохнул Лютобор. – Греки коварны – на их слово полагаться нельзя. Новый император Иоанн Цимисхий
[102]
пришел на наших с великою ратью. А русских не так уж и много осталось – поистощили силы в трудных походах. Стал Цимисхий наших теснить, и хоть изрядно греков полегло,
[103]
князь укрылся в крепости Доростол, что стоит на берегу Дуная. Рассказывал батька, пришла громада вражеских судов, и стали они метать на крепость «греческий огонь».
[104]
Слушатели с напряжением смотрели на рассказчика.
– «Греческий огонь», он страшный? – спросил Митяй.
– Страшный, сынок, несказанно страшный. Неведомо, что туда греки кладут, но горит он негасимо. Горшки с огнем кидают – снарядами, катапультами их называют, и летит такой огненный дракон, рассыпая искры, и на кого искра упадет, тело до костей прожигает… Но, однако же, сколь они на нас этого огня ни пускали, а выбить из крепости не могли. Даже более того – мы сами из стен выходили и греков нещадно били…
Лютобор воодушевился, щеки его пылали. Казалось, что он сам защищал Доростол.
Три друга еще долго расспрашивали Лютобора о подробностях великих битв и дальних походов.
[105]
Слава отца словно пала на сына, и все на «Единороге» с великим почтением смотрели на суровое лицо старого воина.
До Царьграда оставалось три-четыре дня пути, когда погода начала портиться.
Какая-то дымка наполнила воздух, и прозрачная даль затуманилась. Ветер стих, и наступила тревожная тишина. Сначала люди не могли понять, в чем дело, а потом догадались.
Исчезли крикливые чайки, сопровождавшие флотилию на всем ее пути, куда-то пропали крачки, и только буревестники носились над самой водой, чуть не задевая ее крыльями.
Хрисанф помрачнел.
– Быть великой буре, – сказал он. – Лютобор, покричи остальным, чтоб сбивались вместе.
По морю пронесся оглушительный бас Лютобора:
– Эгей, люди! Сбивайтесь в кучу, буря идет, буря!
Лодьи с обвисшими парусами собрались около «Единорога», как испуганное стадо овец вокруг вожака.
Старший кормчий распоряжался:
– Паруса спустить! Все равно сорвет, да еще и учан опрокинет. Товары крепить, что плохо привязаны, волнами снесет…
На учанах началась деятельная работа. Иные из новичков с сомнением приняли предупреждение Хрисанфа, но те, кто испытал морские бури, действовали так, как приказывал кормчий.
Даль быстро мрачнела. Над головой показались разорванные, клочковатые тучи, гонимые ветром, но море было еще спокойно. Этой обманчивой тишине никто уже не верил, все готовились к урагану.
Издали послышался гул. Мореходы увидели, как к ним приближается первый, еще невысокий вал с пенистым гребнем. Многие закрестились.
Учаны заколыхались на волнах, непрерывно набегавших одна за другой. Ветер усиливался с каждой минутой, свистел и завывал в снастях. Водяные брызги ливнем обрушивались на лодьи. В небе загремел гром.
