— У меня ничо такого нету.
— И боеприпасы свежие; никакой списанной армейской трухи.
— Мне итти надо, чувак.
— Ну и, разумеется, хороший телескопический прицел.
— Отъебись.
До сих пор диалог наш развивался хорошо, протокол соблюдался в лучших традициях. Иметь дело с такими типами, как Рыж, удивительно схоже с ведением переговоров с советской торговой делегацией. Я выудил из кармана плоскую бутылку виски и кинул ему. Он отпил, грязный пес, и бутылку не вернул. Рыгнул, сунул руку в подштанники и задумчиво поскреб.
— У меня «манлихер» завелся, — хрюкнул он после очередного глотка. Я скроил сочувственную мину и порекомендовал курс пенициллина. Он проигнорировал.
— Довоенный.
— Нет.
— Обойма на три.
— Без толку.
— Графский.
— Какой?
— Графский. Ну графу принадлежал, графу. На замке — герб, весь в золоте и прочее.
— Все хуже и хуже.
— И никогда нигде не залетал. Гарантирую.
— Ты начинаешь полуинтересовать меня, Рыж.
— Двести восемьдесят. Наличкой.
Я встал:
— Увижу следующего миллионера — расскажу ему. До скорого, Рыж.
— Симпотный цейссовский прицельчик на нем, х21/2.
— х 21/2! — взвизгнул я (сами попробуйте взвизгнуть фразу «х 21/2»). — Куда ж это годится, а?
— Слушай, — сказал он. — Если тебе этого мало, то тебе не ружье надо, а, бъять, зенитку.
Тут я уже по-честному начал дуться, и он это мгновенно ощутил; именно такое шестое чувство служит отличную службу армянским торговцам коврами. Он улизнул и вернулся с тонким элегантным кожаным футляром, который и свалил мне на то, что мне по-прежнему нравится называть «коленями». Внутри содержалось: «манлихер» в трех легко собираемых частях, снайперский прицел, навесной фонарик для отстрела крокодилов или любовниц в ночное время и двести фунтов довольно свежих 7,65-мм патронов, не говоря уже о шомполе розового дерева, серебряной масленке, серебряной коробочке для сэндвичей с гербом, рулончике фланелета 4x2 дюйма и комплекте инструментов, включавшем штукенцию для выковыривания бойскаутов из трусиков герлскаутов. Это было очень красиво; я возжаждал им завладеть.
— У антикварщика ты бы за него озолотился, — зевнул я. — Но моему другу нужно то, чем можно в кого-то стрелять. А такими игрушками никто не играет с тех пор, как Геринг бродил по первобытным топям.
— Двести семьдесят пять, — ответил он. — И это мое крайнее слово.
Двадцать минут, два всплеска раздражения и полбутылки скотча спустя я вышел оттуда владельцем ружья, уплатив двести фунтов, — что, как мы оба знали с самого начала, я и собирался заплатить.
— И зачем нам этот металлолом? — угрюмо поинтересовался Джок, когда я принес снаряжение домой.
— Им мы и выполним работу.
— Можете сами. Я нет, — сказал он.
— Джок!
— Я британец. Кстати, у меня сегодня вечером выходной, нет? И я пошел играть в домино. В холодильнике свинина. Мадам нету — сказала, ушла в какой-то паб, называется «Дом Кларенса».
[38]
Я отослал его взмахом ледяной руки. Дела и так не ахти, чтоб еще препираться с чванными слугами, которым недостает преданности поддержать своих потворствующих хозяев в такой традиционной английской забаве, как порцайка цареубийства.
Свинина в холодильнике увядала по краям; мы с нею обменялись взглядами взаимного презрения, как две дамы в одинаковых шляпках на Королевской трибуне в Аскоте.
[39]
Я переоблачился в костюмчик поизящнее и отправился к «Исоу», где съел больше, чем мне полезно. У «Исоу» всегда так, но оно того стоит.
На покой я отправился рано — в узкую кровать у себя в будуаре, ибо мне потребно было переварить, истово поразмыслить и спланировать. Я слышал, как Иоанна приоткрыла дверь, и незамедлительно воспроизвел убедительный аккомпанемент крепкого сна; она уползла восвояси. До меня донесся легчайший лязг и звяк уроненной в шкатулку с драгоценностями тиары, далее — тишина.
Я продолжал размысливать и планировать. К тому мгновенью, как я заснул, у меня выработался трехчастный план:
(1) Добыть непроницаемый камуфляж.
(2) Избрать снайперскую позицию.
(3) Подготовить путь отхода.
Предприняв что-то и свершив, я отдых заслужил,
[40]
и ночное отдохновение я получил; нарушали его лишь удовлетворенные шумы пищеварительного тракта, знакомые всем, кто столовался у «Исоу». Что ж, гадкие сны мне тоже снились, но я всегда утверждал, что пересказывать сновидения — третье величайшее занудство, на которое способен человек. Не мне вам говорить, каковы первые два.
8
Маккабрей макает перепуганный пальчик в кишащие акулами воды цареубийства
О, недалекий род людей несчастных!
Как много среди нас таких, что сами
Куют себе извечную беду,
Считая правдой — ложь, а ложью — правду.
«Герейнт и Энид»
[41]
КОСТЮМ БЫЛ ГНУСЕН, просто гнусен. Его явно пошили в 1940-х годах на румынского сутенера-дальтоника, а то и жиголо. Шашечки сине-оранжевого узора, должно признать, были немногим крупнее обычной пачки сигарет: вероятно, сутенер либо жиголо не желал сильно бросаться в глаза. Непристойных открыток в карманах не оказалось — равно как и отбракованных на фабрике «французских писулек»; меня это убедило в том, что, по крайней мере, в химчистке наряд побывал. Я приобрел его в заведении под названием «ГОСПОДСКИЕ ГАРДЕРОБЫ, СКУПКА», и в самом деле: складки пиджака ниспадали с моих плеч в манере, свойственной фанерным гардеробам. «ГОСПОДСКИЕ ГАРДЕРОБЫ, СКУПКА» также продала мне пару обуви под стать, хотя своим бело-коричневым великолепием ботинки эти, похоже, выдавали происхождение подревнее: в них мог щеголять мелкий дворянчик, выйдя промышлять себе состояние где-нибудь в монте-карлианском «салоне-привэ»
[42]
году этак в 1936-м.
