– Я тя прежде не видал. Кто твой старик? – учтиво спросил он.
Я застыла от ужаса. Док ответил за меня, что мой старик – Маленький Будда, наш новый казначей, хороший парень. Я молча кивнула. Легенда тоже кивнул. И снова я ощутила эту сбивающую с толку ярость, что разрасталась в моем сознании; я попыталась заставить себя заговорить. Я резко вышла из задумчивости и сообразила, что нарушила свое главное правило. Я отвлеклась, и это была большая ошибка. Легенда улыбался по-волчьи, а Док выглядел встревоженным. Что-то позабавило Большого Человека. Он заговорил снова:
– Док тут сказал, что ты, типа, умная, а, типа, художница, а? Да? Я те вот скажу, пошли-ка со мной, я те покажу кой-какие художества…
Он отклеился от подлокотника и, покачиваясь, побрел сквозь толпу, я пошла следом. После прямого приказания у меня не оставалось выбора, кроме как идти за ним. Шум стихает, все следят за нашими движениями, мужчины ухмыляются, их женщины подталкивают друг друга локтями. Это похоже на дурной сон, из которого я не могу убежать; я могу лишь повторять про себя: не паникуй или все пропало. Мы чуть не сбиваем каминную полку, наши влажные, искаженные отражения колышутся в засиженном мухами зеркале, точно в грязном пруду. Атмосфера густеет и раскаляется от предвкушения. Легенда вяло тычет в большую куполообразную птичью клетку на каминной полке, покрытую тканью. Я слышу, как Док шепчет: «Вот дерьмо», – но мне внезапно легче. Птичья клетка, слава богу! Должно быть, внутри экзотическая птица, большой старый попугай или что-то в этом роде. Ну, если это птичья клетка…
Легенда сдергивает покрывало:
– Как тебе такое художество, а?
Это не птичья клетка. Это очень большой кувшин из толстого стекла. В нем, погруженная в мутную жидкость, плавает отрезанная голова. Глаза полуприкрыты, рот – мягкий, маленький – полуоткрыт. Длинные волосы плавают вокруг, точно водоросли. Это голова молодой девушки. До меня доносится мужской смех, словно эхо в белом, потном холоде, объявшем меня. Я слышу, будто издалека, как Легенда гордо хвастается, что заполучил голову у гробовщика за сотню с лишним фунтов. Затем какая-то женщина пронзительно визжит: «Боже, Боже, Боже», – все громче и громче, и Легенда сердито прикрывает свой сувенир. Я осторожно ушла в вонючий туалет, где меня стошнило.
Это была проверка. Была ли она устроена, задумана Карлом и его старым другом Легендой, чтобы показать «Свите Дьявола», что я достойна стать одной из них? Не знаю, может быть; хотя Карл любил такие штуки: публичное испытание, ритуал, обряд инициации. Такова была политика. Но чего бы он ни добивался, испытание я прошла. Карл должен быть мной доволен, я не опозорила ни его, ни Микки и не подвела клуб. Я вытерла губы и пустила холодную воду из ржавого крана, подставив запястья: мама говорила, что это помогает, когда чувствуешь слабость. Мама, Джен, Боже Милостивый на небесах, как бы они поступили? Как далека я стала от них – не просто на многие мили; мы живем на разных планетах. Меня тошнило, я была как в лихорадке; эта чудовищная, печальная вещь, стоявшая у меня перед глазами, точно подталкивала, тянула меня к какой-то мембране, возникшей у меня в голове, а затем я с влажным треском, на невероятной скорости прорвалась сквозь нее в совсем иную жизнь. Мир перестал быть таким, каким был минутой раньше. Я почувствовала вкус рвоты в глубине гортани и конвульсивно сглотнула.
Вытерев губы, я вернулась в комнату. Карл встретил мой взгляд и кивнул. Я кивнула ему в ответ, его мимолетная улыбка сказала мне, что он гордится тем, как я справилась с ситуацией. Но это не помогло избавиться от лихорадочного холода внутри, я очень хотела уехать домой. Я не чувствовала себя победительницей, крутой, ничего такого. Я просто стала другой.
Микки это сразу же заметил. И хотя он вроде как не встревожился, поскольку все это преподнесли как обычную шутку, его голубые глаза безмолвно вопрошали. Он обнял меня, бутылка пива небрежно покачивалась в его руке; и мы медленно направились к выходу, к байкам, будто он просто хотел проверить, все ли там в порядке, хотя обычно это было заботой кандидатов. Но все знали, что Микки без ума от своей «Голубой Леди», и даже шутили, что ему следовало жениться на ней, а не на мне. Мы шли, смеясь как автоматы, пока не нашли безопасное местечко через дорогу, маленькую скамейку под старым каштаном.
Микки развалился на скамейке, потягивая пиво. По-видимому, ему было на все наплевать, в то время как я изо всех сил старалась прикидываться спокойной и сохранять тот жреческий невозмутимый вид, столь ценившийся в женщинах банды.
Микки смотрел куда-то в сторону, точно с хозяйским видом обозревал окрестности.
– Господи, Принцесса, ты в порядке? – спросил он вполголоса.
– Нет, то есть да… Ох, Микки, мы можем уехать? Мы можем уехать домой? Пожалуйста? – Лицо у меня оставалось неподвижным, жалкие, умоляющие слова срывались с языка.
– Ты же знаешь, что нет, милая, ты же понимаешь, правда? Мы не можем. Если уедем – всё. Я не получу нашивки. Вот и всё, всё кончено.
Я притворилась, что вытираю нос банданой, которую крутила в руках, чтобы скрыть нервозность.
– Да, да. Я знаю. Всё в порядке, я в порядке, просто давай посидим тут немножко? Всего пару минут, пока я не соберусь с духом.
– Ага. Конечно, посидим. Билли… я горжусь тобой. Не из-за этого, не только из-за этого, а вообще.
– Микки…
– Привет, старик, как дела? – Микки поприветствовал одного из «Цыганских джокеров», парня с квадратной челюстью и густой копной крашеных, похожих на паклю, волос, почти скрывавших глаза. Парень уселся рядом с Микки и завел серьезный разговор о коробках передач, а я мысленно его проклинала.
Я терпела до тех пор, пока мы не уехали домой наутро, но затем сделала вид, что подхватила простуду и следующие два дня провела в постели; честно говоря, я даже нагнала себе температуру. Микки никогда не упоминал о случившемся, и я тоже, но обнаружила, что мой статус в клубе повысился. И я не раз чувствовала, что Карл смотрит на меня, хотя он ничего не говорил. Я смеялась и шутила с остальными как обычно, когда они тусовались в пабе, шумели и травили байки, хвастаясь и бесконечно играя в бильярд. Но при этом я чувствовала, как напрягается мое лицо, изображая механические улыбки, а рот выдает подходящие банальности; подчас у меня возникало ощущение, будто я плыву в глубокой воде, темные течения кружатся подо мной, а в них чудища, белые, как тело прокаженного, с глазами, похожими на мертвые жемчужины, их липкие алчные щупальца сжимаются и раскручиваются, шевелятся в глубине, а я изо всех сил пытаюсь доплыть до какого-то далекого берега, к спасению. Я будто ослепла и оглохла, словно в преддверии беды, как если бы с моря приближалась буря; я не понимала, какой именно ждать беды, но чувствовала ее всеми нервами, они гудели в моем теле, как толстые, раскаленные, до предела натянутые нити.
Теперь это называют посттравматическим стрессовым синдромом, изнасилование в юности плюс инцидент на вечеринке, и столько сил требовалось, чтобы жить такой вот жизнью. Моя бабушка назвала бы это нервным истощением или мозговой лихорадкой, меня бы упрятали в какой-нибудь тихий приют в Сидмуте или еще где – перемена климата и отдых, и ты поправишься, дорогая. Наверное, это и в самом деле помогло бы, но мы с Микки были слишком бедны, чтобы устроить себе каникулы, и мне никогда даже в голову не приходило, что я действительно больна; устала, может быть, но ничего серьезного. Ничего такого, что нельзя вылечить, как обычно, усилием воли и решимостью нестись вперед, как товарный поезд, потерявший управление.
