– Мы теперь в одной лодке, милая, верно? Брошенные. Наши парни оба свалили. То есть смешного тут ничё нет. Я за тебя переживала. Надеюсь ты не против, если я скажу, что беспокоилась за тебя. Тебя давно никто не видел. Волос у тебя теперь нету, ну, с тех пор, ну, ты понимаешь. Как Микки ушел. Я тут Карла видела в пабе на той неделе, он про тебя спрашивал, да, а я и не знаю, что сказать. Я ж ничё не знаю. Напугал он меня до смерти; так глянул на меня, что я чуть не померла. Билли, милая, не злись на меня, но ты неважно выглядишь, правда…
И так далее и так далее. Ее огромные зеленые глаза озабоченно блестели, тонкая атласная бронзовая кожа на круглом лбу наморщилась, нежные губы дрожали. Воплощение Брэдфордской мадонны, нежная, сострадательная, предлагающая утешение проклятым в пластиковом аду кафе.
Когда она упомянула Карла, у меня остро заболело под ложечкой при мысли о том, что я потеряла, затем свинцовый груз вины вернулся на место. Если я чувствую себя дерьмово, значит, я этого заслуживаю. Я закрыла глаза, но Джас не унималась. Она наклонилась и оправила курточку Натти; от этого он заизвивался. Я испугалась, что уроню его, и словно очнулась. Она продолжала говорить:
– Я не хочу тебе надоедать, знаешь, в такое время, но я не знаю, куда еще податься. Понимаешь, ты такая умная, и вот, у нас вроде как одинаково сложилось, и я подумала… Ш-ш, Натти, милый. Просто покачай его немного, Билли, ему это нравится. Так что вот, понимаешь, наш домовладелец, он хочет нас выкинуть, меня и малыша, и я не знаю, что делать, и я не хочу доставить этой… матери Терри удовольствие, просить ее о помощи, потому что она всегда была против меня… Пожалуйста, помоги мне, Билли, ты всегда была мне другом, а теперь малыш, он ведь твой крестник… Билли, домовладелец послушает тебя, ты ведь такая образованная, Билли, пожалуйста…
Натти посмотрел на меня, пока я старательно его подбрасывала, и улыбнулся как херувим. Возможно, это ничего не значило, ведь я бездетна, что я в самом деле понимаю в детях? Но, казалось, он улыбнулся мне. Что-то дрогнуло в моем сердце, он нуждался во мне. И без того уже плохо то, что я сделала, но оставить ребенка, невинную жертву моего преступления, на беспомощную Джас… Я сдалась.
Бездумно, на автопилоте я разобралась с домовладельцем, занудным снобом Рахманом. Но это было только начало. Джас инстинктивно нашла себе нового защитника, надежнее, чем мужчина, который мог смыться, как Терпи; я же, по ее представлениям, всегда была ей лучшим другом, крестной ее ребенка. И теперь она знала, каким серьезным предметом торга она располагает – Натти. Лично ей ничего не нужно, разумеется, все «для малыша». Ее голос в телефонной трубке, ноющий, умоляющий, непреодолимый; в конце концов, хоть она этого и не знала, я была перед ней в долгу. Я задолжала ей очень крупно.
Она обвивала мою жизнь со всех сторон, как побеги изящного белого цветка, чье имя носила: сладкий, прилипчивый и сильный в своей хрупкости. Возможно, если бы я по-прежнему была с Микки, а Терри действительно просто свалил, я бы не стала с ней связываться. Возможно, Микки поставил бы ее на место, и Джас постепенно растворилась бы в безликой толпе, как старая пожелтевшая фотография, далекая, с каждым годом все призрачнее, пока окончательно не исчезла бы.
Но огромная, сокрушительная вина и угрызения совести вынуждали меня делать для нее все, что было в моих силах. Я слепо упорствовала в «стремлении помочь». И вдруг оказалось, что я занимаюсь неоплаченными счетами, посещениями медсестер, прививками Натти и сломанным холодильником. Не успела я понять, что творится, я уже виделась с ней и Натти почти каждый день или говорила с ней по телефону, успокаивая, утешая. Это было так привычно, так повседневно. Точно мой мозг раскололся на две половинки.
Одна половина работала как обычно, нормально; я просто помогаю несчастненькой неудачливой подруге, человеку совершенно непрактичному. Другая половина кричала: «Ты убила любимого этой женщины, отца ее ребенка, какого черта ты делаешь, отвали от нее!» – и я клялась себе, лежа в постели, напряженная, как струна, – голова раскалывалась, шея превратилась в сгусток боли, – отвадить ее, избавиться от нее.
Но затем она снова приходила с Натти. Чай и дешевые, крошащиеся бисквиты из «Кооп». Она сажала Натти ко мне на колени, и мы говорили о нем, о его привычках. Или о том, что идет по телевизору, или обсуждали, чем занимаются парни, – из вторых рук, разумеется, мы-то теперь были никто.
Я забирала Натти по вечерам в субботу, чтобы «дать ей передохнуть». Затем стала брать его по пятницам, субботам и почти всегда – по воскресеньям. Она слышала о моем разрыве с семьей – это не страшно, она вон поссорилась со своей мамой сто лет назад из-за того, что та не отдала Джас розовую вазу, принадлежавшую бабушке, а ведь Джас знала, точно знала, что бабуля хотела оставить вазу ей. Она решила, что мы сестры, ведь наши жизни так похожи. Для Натти я официально стала Тетушкой Билли. Она всем представляла меня своей сестрой, без оговорок, без объяснений, не обращая внимания на слегка поднятые брови и осторожные вопросы официальных лиц, она радостно об этом щебетала. Думаю, она и сама себя в этом уверила, как ей это было свойственно. Я это называла «мышление Джас». Причудливое мышление. Я хочу, чтобы так было, значит, так оно и будет. У нее появлялась какая-то идея и мало-помалу становилась фактом. Ложь превращалась в правду. Она была в этом совершенно уверена, даже когда ее ловили на противоречиях. Надавите на нее, и она расплачется и скажет, что нечестно мучить ее… а что бидет с малышом, и вообще… Даже когда малышу уже исполнилось шестнадцать и он фактически стал взрослым человеком, Натти всегда оставался для Джас малышом. Ее маленьким мальчиком. Ее любовью.
Малыш. Мой Натти. Как объяснить любовь к ребенку? Она в каждой клетке твоего тела, в крови, вдыхании. Их ручки, их реснички, их крошечные ноготочки, похожие на миниатюрные полупрозрачные ракушки. Когда он впервые пошел, он пошел ко мне, протянув ручки, – не к Джас, а ко мне… Не передать, как я радовалась. Он был замечательным ребенком, люди на улицах останавливались и ворковали с ним. К тому же он был ужасно кокетлив. Под любым предлогом ковылял «целоваться» и обниматься, требовал сладостей и внимания. Он управлял нами обеими, как маленький тиран, потому что за нежной внешностью скрывались железная сила воли и острый ум, которые подсказывали ему, как и когда пустить в ход свое обаяние, и, когда он это делал, он становился неотразим. Джас носилась с ним как с маленьким принцем, и он принимал такое отношение как должное, а ей это нравилось, потому что напоминало его отца. Со мной он был нежнее, но результат тот же. Я уважала его; это вовсе не глупость – да, я уважала его способность понимать. Он был неглуп, с ним можно было по-настоящему разговаривать, даже когда он был очень мал.
Был ли он избалован? Наверное, однако не в материальном плане, ведь обе мы были практически нищими. По правде сказать, даже медицинские и социальные работники приносили ему маленькие подарки; мне приходилось ограждать его от странных бабулек в парке, норовящих купить ему мороженое. Он был солнечным Ребенком, ему всегда недоставало любви. Чем больше вы отдавали, тем больше он хотел, но отдавал столько же, сколько получал. Не было малыша нежнее и забавнее; его высказывания смешили нас до колик, его проделки и детские словечки были бесценны. Для нас, по крайней мере. Приступы гнева, детскую ярость мы считали болезнями роста. Просто переходный возраст. Все дети подчас бывают такими; возможно, он переутомился. Для нас он был совершенством. Мы в нем души не чаяли.
