– Да?
– Он стал отстегивать эту металлическую штуку с ноги. Эту – как ее?
– Шину?
– А я сказала: «Дай, что ты делаешь?» А он ответил, что становится на колени.
Я сочувственно покачал головой, представив эту печальную сцену.
– Ну и я, конечно, согласилась поесть мороженого. Но только, сказала я, при условии, что он больше никогда не будет вот так ждать у клуба и не станет всем трепать, что он мой дружок, только потому что я с ним мороженого поела.
– Он согласился?
– Да, на следующий день я встретила его у Сослана, но было холодно, и мы пошли в кафе «Приморский утес», и там он купил паршивеньких леденцов и сделал мне предложение. Попросил выйти за него замуж. Я сказала, чтобы он не идиотничал. А он сказал: «Это из-за моей ноги, да?» Я говорю: «Нет, конечно, нет». И тут он сказал такую странную вещь. Он сказал: «Мивануи, какое твое единственное, самое большое на свете желание?» А я говорю: «Никакое». Но он и слушать не стал. Сказал, что должно ведь быть у меня какое-то желание. Сказал, что у меня же должна быть мечта. Я ответила: «Нету». А он сказал, что у всех, даже у побродяжек есть мечты. Но я снова сказала: «Нету». И он так затих. Заплатил за конфеты и ушел. Это было в ноябре, и потом я его сколько-то не видела. А под Рождество выхожу я из клуба, а он – тут как тут, опять стоит в дверях, и снег идет. И знаешь что?
Я приподнял брови.
– У него с собой было одно мое школьное сочинение. Старое-престарое. Ума не приложу, где он его раздобыл. Там говорилось, что моя мечта – петь в Опере в Патагонии и что я отдам руку мужчине, который сделает так, что эта мечта сбудется. Я и забыла, чего тогда понаписала. А он сунул мне его под нос и сказал: «Видишь, у тебя есть мечта!» А я рассмеялась саркастически и говорю: «Нет, Дэвид, у меня была мечта. Теперь у меня мечты нету. Теперь я просто девушка из «Мулена», которой мечтать некогда». Тут он говорит: «Однажды я сделаю так, что твоя мечта сбудется, и тогда ты выйдешь за меня замуж». Я хотела было рассмеяться, но этот его взгляд… ну, в общем, я поняла, что не стоит. Так что просто уставилась на него во все глаза. А он пошел прочь. Тогда я его последний раз и видела. Как он хромал по снегу в сочельник. А через пару недель мне пришла посылка. Без всякого письма, с одним только сочинением. Всякое такое про Кантрев-и-Гуаэлод; я его даже читать не стала. А потом как-то я прочитала, что его убили.
– А что ты сделала с сочинением?
– Я его отдала Эвансу-Башмаку.
* * *
Было где-то между двумя и тремя часами, когда я припарковался возле магазина «Ортопедо-Башмачок» на Кантикл-стрит. Я устал как собака, кое-как изобразил попытку поставить машину ровно и потащился по унылой деревянной лестнице наверх к себе в контору. Как на Эверест поднимался. Я не стал даже переодеваться – просто рухнул на постель. Едва голова коснулась подушки, как я уснул, и лишь только это случилось – зазвонил телефон.
– Да.
– Где тебя носит?
– А?
– Приезжай быстро. – Это была Бьянка.
– Бьянка? Что стряслось?
– Я в беде. Времени совсем мало. Ты можешь сюда приехать сейчас же?
– Да, что произошло-то?
– У меня сочинение.
Волосы у меня на голове встали бы дыбом, не будь я таким усталым.
– У тебя – что?
– Сочинение. Я его украла, когда Пикель поймает меня, он…
Раздался крик, и линия смолкла.
Когда я приехал в Тан-и-Булх, дверь ее квартиры стояла нараспашку. Мебель и вещь были раскиданы по полу, керамика перебита, ковер устилали бумаги. На стене и на белом глянце двери красовались размазанные кровавые отпечатки рук. Я взглянул на телефон и понял, что надо звонить Ллиносу. Дело зашло слишком далеко. И, насколько я мог судить, полиция уже и без того мчалась сюда. Я посмотрел на телефон. Позвонить в полицию и впрямь стоило, но я не позвонил.
Глава 14
Я нашел его в часовой башне, где слегка пахло джином – карлик сидел над свои котелком. Шаги на лестнице его насторожили, и он уже смотрел на дверь, когда я входил.
– Чего тебе надо? Это частная собственность.
Ни сквозняка, ни малейших ощущений – только неумолчный рокот часового механизма и легкий запах джина.
– Где она? И не спрашивай кто.
– Отвали, мать-его.
Пол представлял собой дощатый настил под самой крышей башни. Посреди зиял провал, а в нем сказочным монстром из меди и железа жили часы. Именно отсюда мистер Домби свалился – или был сброшен – в акульи челюсти шестеренок. И теперь провал отделял меня от Пикеля. Я двинулся в обход.
Пикель взял с пола медный прут.
– Стой, где стоишь.
– Уговор простой, Пикель. Скажи мне, где она, или я скину тебя в часы.
Он неуверенно помахал прутом и отступил на шаг:
– Ближе не подходи.
Я продолжал идти – поднырнул под горизонтальный вал, на котором вращались стрелки.
– Я тебя предупредил!
Я сделал еще шаг:
– Там на стене была кровь.
Он снова отступил и замотал головой:
– Это не я.
– Если ты ей что-нибудь сделал, я тебя убью.
– Ошибся адресом.
– Так почему не назвать правильный?
Я поглядел на провал. На полу в нескольких футах от края лежала старая кузнечная наковальня. Теперь она покрылась пылью и паутиной, но в прошлом, вероятно, ее использовали для ремонта механизма. Взгляд Пикеля упал на нее одновременно с моим, и одна мысль одновременно пришла нам в головы.
– Нет! – взвыл Пикель.
Я улыбнулся.
– Не смей!
Он скакнул ко мне, но остановился, как муха, влетевшая в стекло, едва я поставил ногу на верхушку наковальни.
– Чего не сметь?
Он стоял на одной ноге, балансируя, как бегун в ожидании эстафетной палочки. Карлика парализовал ужас: одно резкое движение – и я скину чугунный обрубок с кромки в зубья его любимых часов.
– Не делай этого, – закричал он уже тише. – Прошу тебя!
– Где она?
Он умоляюще простер ко мне руки.
– Я не знаю. – Он проговорил эту безыскусную фразу заискивающим тоном матери, которая заклинает вернуть ей ребенка.
Я еще ближе подпихнул наковальню – теперь она лежала на самом краю провала. Часы были построены мощно, но оставались устройством деликатным. Пролетевшая сквозь них наковальня наделала бы куда больше вреда, чем хрупкий скелет мистера Домби.
– Я тебе не верю.
Я видел страх в глазах Пикеля. Если бы я грозил выбросить в окно его мать, он, вероятно, не моргнул бы и глазом, но перспектива гибели часов была невыносима. Я подтолкнул наковальню еще – она уже нависла над пустотой, и удерживал ее только вес моей подошвы.
