— Пришли подбодрить меня? — кисло поинтересовалась я.
— Не грубите, вы сами знаете, что рады мне.
— Да, рада. Привет, Шмидт.
— Griiss Gott, — официально произнес Шмидт. — Помогите-ка разобрать все это. Мы собираемся устроить вечеринку.
— Надеюсь, «мы» — это вы и я? — Я последовала за ним на кухню. Цезарь и Клара, разумеется, тоже. Они знали Шмидта. Когда он стал распаковывать свертки, я поняла, что закупки сделаны в «Дельмайере» — знаменитом мюнхенском магазине деликатесов. — Мне больше никого не хотелось бы сегодня видеть.
— Я пригласил еще одного гостя, — признался Шмидт. Он безуспешно сдерживал улыбку, но я уже догадалась, что скажет дальше: — Однако, думаю, ему вы тоже будете рады.
Я медленно потащилась за Шмидтом обратно в комнату и там остановилась как вкопанная — полагаю, это подходящее выражение, — потому что в коридор вошел он. Думала ли я в тот краткий момент о том, как жутко выгляжу? Разумеется. Я не раз представляла себе эту встречу. В мечтах я видела себя в белых одеждах из тончайшей ткани; волосы (только что вымытые и тщательно расчесанные) ниспадали мне на плечи. По милости Шмидта на самом деле я выглядела, как поденщица, возвращающаяся с работы.
Но мне, в сущности, было все равно.
Я сумела удержаться и не броситься ему на шею, когда он вошел в комнату. Волосы у него были влажные и длинноватые, они слегка завивались над ушами. Я громко сглотнула и с привычной снисходительностью сказала:
— Ты не был обязан приходить.
— Я старался держаться от тебя подальше, — ответил Джон, — но лишь ради тебя самой, дорогая; я не достоин тебя, но образ твой вечно хранит мое сердце. Ты не хочешь прервать меня, пока я не нанес еще какого-нибудь оскорбления английской словесности?
Он улыбался, но улыбка была странной — вымученной, и, если бы это слово настолько не вязалось с обликом Джона, я бы даже сказала, что он выглядел оробевшим.
— Я не собираюсь делать и говорить ничего до тех пор, пока Шмидт не выйдет из комнаты, — промямлила я.
— Почему бы и нет? — ответил Шмидт, сгорая от любопытства.
— Действительно, почему бы и нет, — согласилась я. — Чертовски хороший вопрос, Шмидт.
Комнатка у меня маленькая — ему пришлось сделать всего один шаг.
— Sehr gut, — послышался голос Шмидта откуда-то из розовых облаков. (Противно упоминать об этих розовых облаках, но я ведь уже вынуждена была признать, что мое воображение склоняется к разного рода штампам.) — Пойду пока открою шампанское.
— С тебя сняли все повязки, — прошептала я, — ты действительно здоров?
— Зачем пересчитывать мне ребра? Грудь у меня еще немного побаливает, так что, если не возражаешь...
— Ты так похудел. Шмидт все-таки позвонил тебе, хоть я и обещала убить его, если он...
— Ты тоже немного похудела, правда? Вот здесь и, кажется, здесь...
— Значит, он тебе позвонил.
— Когда он позвонил, я уже два часа сидел, уставившись на телефонный аппарат и сдерживаясь, чтобы не позвонить тебе. Ты на него сердишься?
— Нет. Что он тебе сказал?
— У меня до сих пор горят уши, — неохотно признался Джон. — Даже грозные инвективы дорогой старушки матушки никогда не достигали такого хирургически точного уровня исследования моего поведения. Вики... — он положил руки мне на плечи и немного отстранился, — мы должны все решить, пока Шмидт не вернулся и не разбил нам головы той бутылкой шампанского, которую сейчас открывает. Мне казалось, что ты больше никогда не захочешь даже взглянуть на меня.
— Я ведь сказала, что люблю тебя.
— Да, но...
— Разве я не убедительно продемонстрировала тебе это?
— Разумеется. Но у тебя не было другого выхода, ты была бессильна передо мной. Я ведь говорил, что перед моим прадедом дамы падали словно кегли. Дорогая, сейчас же прекрати и постарайся хоть раз в жизни быть серьезной.
— Это я-то должна быть серьезной?! — Я «сейчас же» прекратила.
— Да, ты права, но ты сама виновата. Ни с кем, кроме тебя, я не веду себя так по-идиотски. — Он взял мое лицо в ладони. — Серьезно, Вики. Я старался избегать тебя. Если ты не...
— Ты женишься на мне?
Его глаза расширились от ужаса:
— Конечно, нет! Ты с ума сошла?
— Что в таком случае делать бедной девушке? Если ты не попросишь меня...
— Надеюсь, ты не думаешь, что я настолько низко ценю твои умственные способности, что предложу тебе связать со мной жизнь? — возмущенно сказал Джон.
— Тогда как насчет опасной связи?
Я выбрала неудачное определение. Глаза его потемнели и пальцы впились в мои виски.
— У меня не хватит мужества, Вики, пройти через нечто подобное снова. Если я выживу, а ты — нет, я застрелюсь.
— Мне говорили, что смерть от пьянства гораздо веселей.
— О Господи! Почему ты не даешь мне ни минуты побыть в жанре высокой драмы?
— За тобой должок — ты испортил мне великолепную сцену в Амарне.
— Ты неисправима. — Он притянул меня к себе. — И неотразима. Хорошо, тогда...
— Любимый! Ты делаешь меня самой счастливой женщиной на...
— А я бы и не женился на тебе, если бы ты была самой несчастной женщиной на свете, — сказал Джон. — Ну что ж, сделаем еще одно подношение Святому Иуде. Моя дорогая, ты уверена, что действительно хочешь этого? Возможно, пройдут годы, прежде чем я смогу...
Дверь из кухни распахнулась, и появилась голова Шмидта:
— Не обращайте на меня внимания, друзья мои. Шмидт продолжает работать над решением проблемы.
Голова снова исчезла, вслед за чем послышался глухой стук, поток ругательств и отчаянный визг Цезаря. Ему Шмидт успел преградить дорогу, а вот маленького пушистого существа он просто не заметил. Джон завопил и схватился за лодыжку:
— Проклятая чертовка!
Я посмотрела вниз: Клара укусила его за ногу.
— Восемь лет, — сказал Шмидт. Его простодушное лицо омрачилось. — Если это не мелкая кража...
— В моей деятельности нет ничего мелкого, — с достоинством заметил Джон. — Давайте-ка вспоминать... Италия.
Мы сидели, уютно, по-домашнему устроившись в моей комнате. Шмидт — за столом. Перед ним были разложены бумаги, он занес над ними перо. Чтобы работать эффективнее, он снял пиджак и остался в рубашке с короткими рукавами. В очках, сидящих на кончике носа, с сосредоточенно сморщенным лицом, он напоминал добросовестного бухгалтера. Звучали старые записи Роя Акаффа. Когда доходило до одной из любимых песен Шмидта, он начинал подпевать. Его исполнение «Плача заключенного» было особенно задушевным.
Чуть раньше, чтобы дать мне возможность переодеться, Шмидт деликатно удалился на кухню. Я уже говорила, что мой гардероб не поднимается до таких высот, как прозрачные платья, но я сделала все, что могла, и даже завязала волосы красной лентой. Как я и ожидала, лента произвела на Джона подобающее впечатление. Глаза у него расширились, но он сказал лишь — успел сказать до возвращения Шмидта:
