– Да, да. Очень метко. Я уже слышал эту остроумную шутку. Нет, Эверард считает это название старомодным. Он предлагает назвать «Путевые заметки» или как-нибудь в этом роде.
– Это не имеет значения.
– Совершенно верно. Но он определенно заинтересовался тобой. Хочет познакомиться. Фактически я предварительно принял за тебя приглашение на сегодняшний вечер. Сам я, увы, не смогу представить тебя. Но тебя там ждут. Адрес я дам. А ко мне сюда придет другой посетитель.
– Кудрявый?
– В штабе его зовут Сузи. Нет, не он. Сузи – милый мальчик и несгибаемый член партии, но он несколько серьезен для этого. Я отправил его на собрание. Нет, я ожидаю очень смышленого молодого американца по фамилии Пэдфилд. Он офицер, как и ты.
Миссис Эмбьюри принесла чай, и небольшая, загроможденная мебелью комната наполнилась ароматом.
– Боюсь, что не смогу предложить тебе закусить.
– Я достаточно смышлен, чтобы не приезжать в Лондон наедаться. Нас хорошо кормят там, где мы расквартированы. – Людович перенял офицерский тон у сэра Ральфа, но редко пользовался им, когда они оставались наедине. – Миссис Эмбьюри почему-то не очень общительна последнее время, правда?
– Это твой высокий чин. Она не знает, как держаться в твоем присутствии. Ну, а как ты? Где побывал сегодня?
– Перед приходом сюда я ходил в аббатство посмотреть на меч.
– Ты, наверное, подобно другим, начинаешь ценить но достоинству достижения русских. Обычно ты не слишком разделял мои красные симпатии. Мы едва не поссорились однажды, помнишь? Из-за Испании.
– Там, на Ближнем Востоке, были испанцы – настоящие подонки… – Людович оборвал фразу, вспомнив то, о чем решительно старался забыть. – Мой визит туда не имеет никакого отношения к политике. Этот меч является темой еженедельного литературного конкурса в «Тайм энд Тайдс» на сочинение сонета. Я решил, что, если взгляну на него, у меня могут возникнуть какие-нибудь идеи.
– О, дорогой, не вздумай сказать об этом Эверарду Спрюсу. Боюсь, что он презирает эти литературные конкурсы в «Тайм энд Тайдс».
– Просто мне нравится писать, – возразил Людович, – в разной манере о разных вещах. В этом, по-моему, нет ничего зазорного, правда ведь?
– Конечно, нет. Литературное чутье. Но не говори об этом Эверарду. Ну и как, у тебя возникли какие-нибудь идеи?
– Не такие, чтобы их можно было использовать в сонете. Но это заставило меня призадуматься о мечах.
– Первоначальная идея и цель устроителей всей этой церемонии, как сейчас говорят, заключалась не совсем в этом. Имелось в виду, что вид меча вызовет у всех мысли о танках и бомбардировщиках, о народной армии, изгоняющей нацистов.
– Я подумал о своем мече, – упрямо возразил Людович. – Строго говоря, это была скорее сабля. Мы называли их мечами, государственными мечами. Я не видел ни одного меча после того, как ушел из полка. Когда нас призвали снова, их уже сняли с вооружения. Он требовал очень большого ухода, этот меч. Время от времени их собирал оружейник и полировал на шлифовальном круге. В обычные дни мы обходились суконкой и полировочной пастой. На нем не должно быть ни пятнышка. Хорошего офицера всегда можно было узнать: в дождливый день он не подал бы команду: «Клинки в ножны!» – а скомандовал бы: «С обнаженным клинком подготовиться спешиться!» Левой рукой берешь клинок за среднюю часть и прижимаешь его к ближней стороне холки коня. Таким образом не допускаешь попадания влаги в ножны. Некоторые офицеры не заботились об этом, но хорошие – всегда помнили.
– Да, да, исключительно живописно, – заметил сэр Ральф, – однако не имеет почти никакого отношения к обстановке в Сталинграде.
Неожиданно Людович заговорил офицерским тоном:
В конце концов, не что-нибудь еще, а именно моя форма привлекла тогда ваше внимание ко мне, разве вы не помните?
Только исключительно проницательный читатель мог уловить в афоризмах Людовича, что их автор в душе или, скорее, в каких-то глубочайших тайниках своего сознания был когда-то романтиком. Большинство из тех, кто весной 1940 года добровольно пошел служить в части командос, сделали это по другим мотивам, нежели из желания служить своей стране. Только немногие стремились вырваться из рутины повседневной службы в обычной строевой части; другие – таких было больше – хотели порисоваться перед женщинами; третьи, отличавшиеся изнеженностью в гражданской жизни, стремились восстановить свою честь в глазах героев своей юности – легендарных, исторических или надуманных, – в мыслях, продолжавших не давать им покоя и в более зрелом возрасте. В сочинении Людовича, которому предстояло вскоре быть опубликованным, ничто не говорило, каким автор представлял себе самого себя. Начальное образование дало ему лишь смутное представление о рыцарстве. Его добровольное вступление в конногвардейский полк, такой близкий к особе короля, так блестяще экипированный, не было подсказано каким-то знакомством или привязанностью к лошадям. Людович был горожанином. Запах конюшен не вызывал у него воспоминаний о ферме или охоте. Годы, проведенные с сэром Ральфом Бромптоном, он прожил легко и в комфорте; некоторая врожденная склонность к заглаживанию грехов, которую он, возможно, знал за собой, осталась невыраженной. Тем не менее он при первой возможности пошел добровольцем в диверсионно-разведывательные части. Теперь его товарищи – добровольцы, находящиеся в различных лагерях для военнопленных, – имеют массу свободного времени на обдумывание своих мотивов и на избавление от иллюзий. Что касается Людовича, то он занимался тем же в свободное от службы время, однако его прозрение (если он когда-либо питал иллюзии) предшествовало разгрому на Крите. Там он провел неделю в горах, два дня в пещере, особенно памятную ночь в открытой лодке, когда он совершил подвиг, принесший ему военную медаль и производство в офицеры, подвиг, о котором он никогда не говорил. По прибытии в Африку на все вопросы о том, как это произошло, он отвечал, что в его памяти о тех событиях почти ничего не сохранилось – весьма обычное состояние после подвига, потребовавшего исключительной выносливости, как его уверяли преисполненные сочувствия врачи.
Последние два года жизни Людовича, как и жизни Гая, не были отмечены никакими яркими событиями.
После кратковременного пребывания в госпитале Людовича откомандировали в Англию для прохождения офицерской подготовки. В комиссии, интересовавшейся его пожеланиями, он не высказал предпочтения ни одному роду войск. У него не было склонности к технике. Его назначили в корпус разведки, находившийся тогда в процессе преобразования и расширения. Он обучался на различных курсах – научился дешифровать аэрофотоснимки, распознавать форму одежды противника, рассчитывать боевые порядки, наносить на карту обстановку, сопоставлять и обобщать боевые донесения. Короче говоря, он постиг основы разведки. По окончании обучения на отборочную комиссию произвела впечатление его служба в мирное время в конной гвардии. Комиссия решила, что он подходит к квартирмейстерской службе, и для него была подыскана должность, далекая от поля боя, далекая от секретных управлений, упоминавшихся в учебных классах только намеками; фактически его назначили в секретную часть, но такую, в которой Людович не узнал никаких секретов. Он стал начальником небольшого заведения, в котором мужчины, а иногда и женщины, всех возрастов и национальностей, военные и штатские, многие, очевидно, под вымышленными именами, обучались на соседнем аэродроме прыжкам с парашютом.
