– Я чувствую себя очень неудобно, что мы едим индейку одни, – сказала миссис Скроуп-Уелд, – но угостить всех помощников одной индейкой просто невозможно, а вырастить еще одну мы были не в состоянии.
Дети ели с жадностью. Перегрин и няня скорее делали вид, что едят. Вечером в этот день в вестибюле дома было рождественская елка для эвакуированных.
Позднее дядюшка Перегрин отправился с хозяйкой дома в длительную прогулку по декабрьской сырости.
– Вы, по существу, единственное напоминание о настоящих рождественских праздниках, о тех, к которым мы так привыкли. Очень мило, что вы не забываете нас. Я знаю, сейчас вам не очень-то уютно здесь. Как, по-вашему, войдет ли когда-нибудь все снова в норму? Будем ли мы жить, как прежде?
– О нет! – ответил Перегрин Краучбек. – По-прежнему – уже никогда.
Тем временем Гай и Вирджиния были вместе в Лондоне.
– Слава богу, сегодня у тебя нет никого из сослуживцев. Перегрин уехал?
– Он всегда уезжает на рождество в одну и ту же семью. Он подарил тебе что-нибудь?
– Нет. А я долго думала, подарит или нет. По-моему, он просто не знает, какой именно подарок был бы мне наиболее приятен. Он, кажется, стал менее приветлив после посещения со мной ресторана.
– Он сказал мне, что ты имеешь виды.
– На него?
– На меня.
– Да, – сказала Вирджиния, – имею. А Перегрин имел виды на меня.
– Серьезно?
– Не думаю. Дело в том, что все вы, Краучбеки, какие-то изнеженные, неспособные, бесплодные. А ты знаешь, Перегрин заставил меня правильно произнести слово «гомосексуалист».
– А почему это вдруг тебе потребовалось разговаривать с ним о гомосексуалистах? Уж не думаешь ли ты, что он является таковым?
– Нет, не думаю. Но, по-моему, все вы, Краучбеки, слишком уж породистые и слишком бесполые.
– Это вовсе не одно и то же. Вспомни хотя бы Тулуз-Лотрека.
– О черт. Гай! Ты стараешься избежать моих «видов» на тебя. Вы – вымирающий род. Даже сын Анджелы, и тот, как мне сказали, намерен стать монахом. Почему вы, Краучбеки, так мало…? – Она снова употребила нецензурное по тем временам слово, вовсе не желая при этом обидеть Гая.
– О других я сказать ничего не могу. А что касается меня, то у меня эта функция организма ассоциируется с любовью. А я уже больше не люблю.
– Даже и меня?
– Даже и тебя, Вирджиния. Тебе пора бы понять это.
– Понять это довольно трудно, если совсем недавно меня добивалось столько людей. А что ты скажешь о себе, Гай, в тот вечер в «Клэридже», помнишь?
– Это была не любовь, – ответил он. – Хочешь верь, хочешь нет, это была просто выходка алебардиста.
– Да. Кажется, я понимаю, что ты имеешь в виду.
Вирджиния сидела около кровати Гая, лицом к нему. Между ними лежал плетеный настольный поднос, на котором они играли в пикет. Неожиданно она сунула свою нежную, ласковую, ищущую руку под одеяло. Гай инстинктивно отстранился. Боль в ноге от этого резкого движения вызвала на его лице неодобрительную гримасу.
– Нет, – сказала Вирджиния, – ты не хочешь.
– Извини.
– Женщине не очень-то приятно, когда на нее бросают такой злой взгляд.
– Это из-за колена. Я же извинился.
Гай действительно очень сожалел, что обидел женщину, которую когда-то так любил.
Но Вирджиния поддавалась обидам не так-то легко. Неудачи нескольких последних лет вовсе не означали потерю всех ее шансов на успех в будущем. В то время в Англии почти все женщины надеялись, что настанет мир и все нормализуется. Для миссис Скроуп-Уелд в Стаффордшире нормализация означала, что муж вернется, что дом снова будет весь в их распоряжении и что она наверняка будет пользоваться теми элементарными удобствами, к которым так привыкла: никакой роскоши, полные кладовая и подвал, горничная (но такая, чтобы убирала спальню и чтобы шила и штопала на всю семью), дворецкий, лакей (но такой, чтобы колол и приносил дрова для камина), надежная, имеющая хотя бы элементарную кулинарную подготовку кухарка, которая могла бы выполнять простые работы на кухне, умеющие держаться в тени уборщицы для наведения порядка в комнатах, один человек на конюшне, два в саду. Вернется ли когда-нибудь все это? Для Вирджинии же нормализация означала силу ее чар и удовольствия – удовольствия в первую очередь, и не только для нее одной. Сила чар и искусство нравиться все еще являлись неотъемлемой частью ее натуры, они лишь временно бездействовали. Война, сосредоточение и передвижение миллионов людей, многим из которых иногда угрожала опасность и большинство из которых ничего не делали и были одиноки, опустошение, голод и разорение, разрушенные дома, уходящие на дно корабли, пытки и убийства военнопленных – все это было злонамеренным временным нарушением нормальной обстановки, в которой искусство нравиться позволяло Вирджинии оплачивать счета, носить новые наряды, ухаживать за своим лицом при помощи всевозможных дорогих кремов, путешествовать быстро, комфортабельно, с неизменным к себе вниманием туда и тогда, куда и когда ей хотелось, выбирать себе мужчину и наслаждаться с ним там и тогда, где и когда ей хотелось. Временное бездействие ее чар и искусства нравиться слишком затянулось. Так может настать и критический момент… Но пока…
– А что, собственно, сказал тебе Перегрин относительно моих видов на тебя?
– В подробности он не вдавался.
– А что, по-твоему, он хотел этим сказать? Что ты думаешь обо мне?
– Я думаю, что ты сейчас несчастлива и неустроена, что у тебя нет никого, в ком ты была бы особенно заинтересована, и что впервые в жизни ты опасаешься за свою будущность.
– И ничто из этого не касается тебя?
– Разница между нами заключается в том, что я думаю только о прошлом.
Вирджиния решила перейти к главному для себя вопросу.
– Но ведь у тебя сейчас тоже нет кого-нибудь, в ком ты был бы особенно заинтересован, так ведь?
– Да, это так.
– И ты очень доволен тем, что в последние несколько недель я бываю у тебя почти каждый день, правда? Скажи откровенно. И мы с тобой очень хорошо себя чувствуем вместе, как все равно Дарби и Джоун
[96]
, правда?
– Да, мне очень приятно, что ты приходишь.
– И я все еще твоя жена. Ничто не может изменить этого?
– Ничто.
– И я, разумеется, не утверждаю категорически, что ты имеешь по отношению ко мне какие-то обязательства, – сказала Вирджиния примирительно.
– Нет, Вирджиния, не утверждаешь.
– А ты однажды счел, что я обязана по отношению к тебе. Помнишь тот вечер в «Клэридже»? Помнишь?
