— Нам надо поговорить, король.
— Несомненно… — Ангмар посмотрел на Гарава. — Ты можешь идти. Тарик наверняка нуждается в тебе… а я уже показал всё, что хотел… на сегодня.
Гарав поклонился. И пошёл прочь, стараясь не спешить.
— Он всё поймёт. Не сегодня, так завтра, — горячечно шептал мальчишка. И отчётливо увидел: а ведь для всего Средиземья лучше, чтобы он, Гарав, просто перестал жить. Сейчас же. Сию секунду.
На лестнице он чуть не упал и долго стоял, подставив лицо дождю — покрытый липким потом страха. Думал.
Сейчас пойти, повалиться в ноги и рассказать Ему. Всё рассказать, оборвать эту муку. Рассказать про будущее, про Кольцо, про всю эту нелепую фантастику, которая вдруг стала реальностью.
Мысль о признании обдала ужасом. Но… это был сладкий ужас. Какой-то мазохистский. И… не только ужас. На миг Гарав отчётливо представил себе, куда может вознести его самого такой рассказ.
Это не fyellk, это не theyd, не годы и годы опасной и тяжёлой службы. Такое бывает в жизни одного человека из миллиона. Такой скачок — это… это… это…
Он всё равно уже предатель, и в Кардолане его ждёт меч. А тут — полчаса рассказа, и будущее… Почему-то Гарав был уверен в том, что благодарность Ангмара — может быть, расчетливая и холодная — всё-таки будет не фальшивой и веской.
Весьма.
Мальчишка закрыл лицо рукой.
Как же страшно.
В долине — строй домов многоэтажных,
Коробок из камней и кирпича.
А за Рекою — черный дым все так же
И пламени отсветы по ночам.
Зловонием курятся шлака горы,
Тускнеет солнце в дыме, восходя.
Ползут с востока тучи и на город
Роняют капли черного дождя.
А люди, ничего не замечая,
И думать не желая про Врага,
Лишь о своем заботясь и печалясь,
Спокойно обживают берега.
Отстроены мосты, а переправы
Давным-давно забыли блеск мечей.
И в Реку, исходя холодным паром,
Вливается отравленный ручей.
А на горе — разрушенная крепость,
Остатки стен скрываются в траве,
Заросшие бойницы смотрят слепо,
И копоть красит камни в серый цвет.
Железные ворота с петель сбиты,
И часовые вход не стерегут.
Зачем? Ведь крепость всеми позабыта
И не нужна ни другу, ни Врагу.
В камнях гнездятся полевые мыши,
На стенах в полдень греются ужи…
Кто скажет, кто ответит, как так вышло,
Что пала Цитадель, а Мордор жив?!
[69]
Но предел есть даже у самого страшного страха. Тот предел, за которым уже не страшно.
Как часто те, кто правит кнутом страха, не понимают этого. Даже если они мудры — на горе людям…
…Те, кто считает, что самая страшная на свете боль — физическая, что моральные муки ничто по сравнению с муками тела — а такая точка зрения в последнее время очень была распространена в мире Пашки, — обманывают и успокаивают себя и других. Так проще жить и оправдывать предательство — надо лишь убаюкать свою совесть словами о том, что «жизнь одна», что «иначе было нельзя»…
Но у Гарава — даже надломленного, испуганного, сжавшегося — совесть всё-таки была. И она говорила ему беспощадно: «Жизнь одна? Ну так живи — доволен?! Иначе было нельзя? Можно, не ври себе!»
Мальчишка вдруг отчётливо понял, что всё равно рано или поздно умрёт здесь. Тогда зачем трястись и цепляться за это… существование?
Но умереть нужно было так, чтобы хоть немного искупить свою трусость и своё предательство.
Правда, о том, что ждёт его в случае неудачи, Гарав старался просто не думать…
…В комнате опять горела лампа. Тарика не было. Гарав медленно снял перевязи, сел к столу, на котором — в раскрытой книге — бежали ряды букв. Интересно, что тут написано?
— Ломион, — позвал он. — Ломион Мелиссэ, я жду тебя…
…Существо с прекрасным лицом и неживой сияющей улыбкой на тонких губах сидело напротив мальчика. Оно слушало. Слушало горячечные слова внимательно… хотя мальчик мог ничего не говорить. Зачем? И так всё было понятно…
«Так ты отдашь?»
— Да, но сейчас — спаси их!!! — выкрикнул Гарав. Сжал и разжал кулаки, покачался на скамье. — Спаси их, ты же говорила, что можешь!!!
«ХОРОШО. Подожди. Я тебя позову. Ты услышишь и придёшь. Услышишь песню… А потом, после расчёта, я скажу тебе, что надо делать».
Она встала. Лёгкий клочок тумана пролетел по комнате. Прозвенели колокольчики, растаял звук шагов.
Мальчик за столом уронил голову на руки.
* * *
Гарав услышал песню, когда проходил мимо спуска в подвал — рядом с большим залом — с охапкой дров для камина в комнате.
Песня звучала внизу, в темноте. И никуда от неё было не деться — и, главное, НЕЛЬЗЯ было деваться.
Гарав ступил на лестницу. Сухо застучало оброненное «топливо».
Он вдруг ПОНЯЛ, что надо делать. И только крошечная часть сознания ещё кричала: «Не надо, не смей, не ходи-и-и!»
— ТЫ тут? — спросил он.
«Да, — ответила темнота насмешливо. — А ТЫ зачем пришёл?»
— Я хочу заключить с тобой договор, — сказал мальчишка стеклянным высоким голосом, двигаясь, как робот в старом фильме. — Ты получишь от меня пищу. И поможешь Эйнору и Фередиру.
Темнота плавным движением обвилась вокруг него, как плащ. Послышался холодный смех.
«Мой храбрый и любопытный мальчик… Мой принц… Хочешь быть моим принцем?»
— Нет, — отрезал Гарав. — Говори, что надо делать. Я готов.
«Если не хочешь быть моим принцем, то станешь моим рабом, — сказала темнота. — Хочешь быть моим рабом? Кое-кто и это находит интересным… и придумывает для себя ТАКОЕ рабство, что даже МНЕ становится любопытно, хотя я видела ВСЁ… Люди бывают такие смешные и странные, даже в твои годы… Всё что-то прячут, прячут в темноте от меня, забывая, что прячут ОТ МЕНЯ — ВО МНЕ. Глупо…»
— Я хочу, чтобы ты взяла, что тебе нужно, и помогла моим друзьям, — сквозь стиснутые зубы выцедил Гарав. — Говори, что делать.
«Хорошо, я согласна», — неожиданно легко ответила — Гарав даже дёрнулся изумлённо — темнота. «Иди сюда», — услышал он затем. И увидел дорожку синеватого цвета — через тьму. В конце дорожки стояло старое кожаное кресло. «Иди сюда и раздевайся».
Ничего не спрашивая, мальчишка молча подошёл к креслу и быстро разделся, бросая одежду на пол. Странно, пол не был холодным. Он был тёплым и вроде бы пульсировал, как огромная нагноившаяся рана. А свет — светлый прямоугольник наверху лестницы — померк сперва, а потом и вовсе исчез, как будто медленно закрылась дверь…
