– Портрет, – ответил офицер, не сводя с нее глаз.
* * *
Длинноволосый мальчишка, опиравшийся локтем на парапет спуска, придерживал другой рукой на бедре красную спортивную сумку с надписью «СССР». Светлую просторную безрукавку, сшитые на заказ пятнистые штаны, белые легкие туфли – свою тогдашнюю одежду и обувь – надсотник узнал сразу. А потом вдруг узнал и лицо, которое сперва показалось ему незнакомым.
– Это я, – сказал Верещагин, ощупью садясь в кресло. – Да, это я.
– Я рисовала по памяти, – сказала Елена. – Через год.
– Муж… видел?
– Да. Но он был не ревнивый, и потом… это же смешно было – ревновать к мальчишке. Я сказала, что это мой знакомый. Со школьных времен. И он больше не спрашивал.
– Лена, – сказал Верещагин, вставая. – Послушай… я голодный. У тебя ничего нет поесть?
Он хотел добавить, что потом занесет паек. Но не стал.
Несколько секунд женщина молчала. Потом кивнула и вышла.
Какое-то время офицер смотрел на портрет. Потом обернулся, почувствовав присутствие в комнате человека.
Мальчишка Димка – босиком, в спортивных трусах и рубашке, на которой по-прежнему был повязан галстук – стоял в дверях. Не меньше полуминуты мальчишка и офицер смотрели друг другу в глаза.
– Послушай… – сказал Верещагин. – Ты не думай. Я не навязываюсь тебе в отцы… – Лицо мальчишки дрогнуло. – Просто… можно я буду приходить… иногда? Не только к маме. К тебе тоже. Можно?
Димка молчал долго. Слышно было, как на кухне что-то постукивает и звякает. Потом, глядя на портрет, он тихо ответил:
– Приходите… ладно.
* * *
Командир 9-й интернациональной роты капитан Киров был смущен, как школьник, застуканный за списыванием. Он даже смотрел в пол, чтобы не встречаться взглядом с генералом Ромашовым. А тот, глядя на болгарина, продолжал говорить:
– Ну, так у вас рота или гайдуцкая чета под романтическим названием типа «Црвена смрт»?
– Рота, – голосом примерного школьника, осознавшего ошибку, ответил капитан.
– Да что вы говорите?! – нехорошо восхитился генерал-лейтенант. – Второго сентября, – он пододвинул к себе листок, – боец вашей роты Хадитуды Купи-оглы… что это?! – Ромашов побагровел и грохнул ладонью по столу так, что запищал будильник на электронных часах, и генерал отключил его. – Это что?!
– Богом клянусь, его зовут Хадитуды Купи-оглы, и он помак
[8]
, – горячо заверил Киров. Болгарский акцент делал его речь подкупающе мягкой.
– Да? – недоверчиво проворчал генерал. – Ладно… ну так вот, этот Купи-оглы затеял с казаками религиозный диспут о пользе обрезания. У вас что, рота или медресе?
– Да у меня мусульман-то всего трое! – возмутился Киров. – И закончилось же все благополучно, ведь так, товарищ генерал?
– Если исключить то, что он залез, спасаясь от оппонентов, на остатки билайновской вышки около Дома культуры имени Девятого января и оттуда призывал правоверных – на той стороне – покинуть ряды сторонников джаханнама и переходить в ряды войска праведников, результатом чего был пятиминутный обстрел из минометов, – заметил Ромашов.
– Он был пьян, – признался Киров.
– Мусульманин? – уточнил генерал.
Болгарин развел руками в беспалых перчатках:
– Ну… это же наш мусульманин.
– Ладно, – проворчал Ромашов и хмыкнул. – Казаки-то в ислам не обратились?
– Они тверды в православной вере, – серьезно ответил Киров. – Хотя должен признаться, что в момент, когда Хадитуды закричал туркам на той стороне: «А кто не перейдет, тому я сам сделаю второе обрезание, но уже под корень!» – кое-кто из казаков стал говорить, что ислам – штука неплохая…
– Ладно, хватит! – посуровел генерал вновь. – Далее… Третье сентября. Бойцы вашей роты Славомир Бунашич и Бадри Лакоба, сняв штаны, на спор четыре минуты торчали в таком виде задом к противнику под ураганным огнем…
– Дети, – покачал головой Киров. – Славомиру семнадцать, Бадри шестнадцать, в головах ветер. Поспорили… Как только я это увидел, стащил их в укрытие. Кроме того, особой опасности не было, снайперов у турок нет…
– Но ведь этот Бадри еще и намеки делал, – генерал заглянул в бумагу. – «Осман гомик, иди суда, кито дабэжыт, дават буду за так, не высо дыварнага брадачый е…» – генерал поперхнулся.
– Горячая кровь, – вздохнул Киров. – Честное слово, я на эти крики и прибежал… Сррразу пресек.
– И еще, – Ромашов склонил голову на плечо. – Снайпер вашей роты Боже Васоевич, числящийся погибшим уже тому как две недели, гуляет по тылам врага в компании каких-то несовершеннолетних, которые имеют непонятные дела с моим начальником разведки. Я в эти дела не вмешиваюсь, но вы бы не могли мне объяснить, капитан, почему ваш человек вместо пребывания на позициях занялся индивидуальной партизанской войной?
* * *
– После того, как выдернешь эту проволоку – обратно вставить уже нельзя. Подшипник блокирует отверстие, дальше только взрыв при нажатии. Понял?
Вовка шмыгнул носом, вытер его рукавом куртки и кивнул:
– Понял. Боже, – он поднял глаза на черногорца, – а вот это что?
– Рубашка, – Боже подкинул на ладони туго свернутую проволочную спираль, надкусанную плоскогубцами. – Это на гранату. Вот так. Видишь?
С утра светило яркое солнце, и постоянные обитатели «Факела» – Вовка Гоблин и Вовка Просто, Дю, Машута, Змейс, Леди Ди, Тугрик, Лавэ, Лешка, Тонна, да и сам Сережка – извели Боже своим нытьем, в результате чего он скрепя сердце решил провести лекцию снаружи – конечно, выставив часовых. И в самом деле – сентябрь, сколько еще осталось погожих дней?
– А ты сколько таких наделал? – спросил Змейс, валявшийся рядом на куске пенки. – Кла-а-ассс – идет мутант, ногой дерг, чик, щелк – он думает, что еще типа упасть или там отскочить успеет, а тут сразу – бумц! И лохмотья по стенам.
– Еще четыре штуки, – ответил Боже. – Ставьте с умом.
– Тогда Тугрику не давайте, – сказал Лешка, самый мелкий в компании (ему недавно исполнилось девять лет). Смуглый (и оттого не такой грязный, как остальные) Тугрик потянулся было отвесить обнаглевшему мальку щелбан, но узрел солидный кулак Тонны, колючий взгляд Сережки – и увял, что-то пробормотав – угрожающе, но под нос.
– Дадим Просто, Дю и две Машуте, – подал голос Сережка, щурившийся на солнце, как котенок – будто и не он только что заморозил взглядом Тугрика. – Маш, слышишь?
– Слышу, – кивнула послушно похожая даже сейчас на куколку одиннадцатилетняя девочка. – Только можно я не буду около украинского штаба ставить? Там правда хорошие люди. Никогда не лезут и всегда по-доброму. Сережка, можно?
