17 января 20… года отсюда ушли умирать разведчики отряда «Штурм»:
Сергей Ларионов, 12 лет.
Владимир Тихонов, 12 лет.
Николай Дюкин, 14 лет.
Диана Максимова, 14 лет.
Алексей Тишкин, 10 лет.
Александр Кузнецов, 11 лет.
Николай Пашутенко, 12 лет.
Дарья Чиркова, 12 лет.
Здравствуйте, наши. Мы ничего не сказали.
– Про Бакса я ничего писать не стала… – Чикса вздохнула.
Сережка кивнул:
– Ну… все правильно. Я не знаю, что тут еще можно… так и надо, наверное. Молодец.
– Мне страшно… – прошептала Чикса и взяла Сережку за руку. – Серый… а наши правда победят?
– Да, – коротко и непреклонно ответил Сережка.
Чикса вновь вздохнула:
– Хорошо… Жалко, что мы не увидим. Ну. Как дальше будет.
– Ничего, – сказал Сережка, сглатывая.
– Серый… – помедлив, сказала девчонка, – ты меня, пожалуйста, держи за руку, когда нас будут расстреливать. Хорошо?
– Конечно, – пообещал Сережка.
И они опять сидели на старом барахле и слушали, как снаружи гремят взрывы – все ближе и ближе, практически рядом.
– Жмут, – сказал Пикча. – Близко уже.
Все они переглянулись. Дю встал, шатаясь, подошел к закрытому окну. Взялся руками за решетку.
Пойми же, брат, недаром ты русским родился.
Сегодня нам по-старому, по-рабски жить нельзя.
В ответе мы с тобою за Родину свою,
Прошла команда: «К бою!» И мы – в бою!
Сперва вздрогнули все. А Колька пел – пел так, как, наверное, никогда не пел песен на всех тех конкурсах, лауреатом и победителем которых был еще недавно, совсем недавно – отчаянно и весело…
Русские идут твердым шагом,
Реют на ветру волны стягов,
Радостный звук, слышно там и тут:
«Русские идут! Русские идут!»
Снаружи ударили по ставне ногой. На ломаном русском приказали замолчать. Но Колька засмеялся и закричал:
Русские идут, но не для парада,
На своей земле наводить порядок.
И врагам Руси наступает суд!
Русские идут!
[33]
За дверью грохнул засов. Дю обернулся. Сережка задержал дыхание и сказал громко:
– Это за нами. Встаем, ребята.
* * *
Сбитый над самой окраиной «Ми-24» рухнул в развалины боком, бешено молотя лопастями воздух, – подскочил и почти тут же взорвался, расплескивая жидкое пламя. Дружинники перебегали дорогу наискось – серые тени, в рассветном зимнем сумраке казавшиеся черными, – строча от живота. Подтянув к себе за ворот Земцова, Верещагин прокричал в улыбающееся бородатое лицо:
– Ставь пулеметы на колокольню! – отмашка в сторону церкви. – Давай, на все ярусы! Ни хрена они нам сейчас не сделают, ставь!
– А счас! – Земцов, пригибаясь, канул в сумрак.
Подбежавший Пашка указал рукой в улицу:
– Все! Казаки на площади! Кольцо!
– Ракету! – Верещагин сбросил капюшон куртки.
Сверкнув улыбкой, вестовой достал из-за пояса ракетницу, и алый воющий огонь взлетел вверх. Через секунду такие же поднялись над левым и правым флангом – а где-то впереди взмыли три зеленые ракеты.
– Партизаны! – крикнул Пашка, бросая ракетницу в снег.
– Держись сзади, я тебе говорю! – надсотник отпихнул вестового за спину. – Попробуй вперед полезть!
Подняв автомат, он сменил магазин на снаряженный трассерами и веером выпустил в сторону горящих домов, по которым продолжали молотить не жалевшие боеприпасов гранатометчики, зеленый вихрь. Опять сменил магазин – и первым бросился по истоптанному неглубокому снегу на штурм Борового.
* * *
Совсем недалеко, на площади, как будто вышедшие из прошлого всадники рубили мерцающими алым в рассветном воздухе шашками разбегающихся легких пехотинцев гарнизона. Тут и там в снегу стояли, высоко подняв руки и бросив безнадежно заевшие «М16», сдающиеся. Но Верещагин заметил это краем глаза – из дома, возле которого он лежал, еще бил пулемет, и, уткнувшись головой в алый снег, корчился, стоя на коленях совсем рядом, его, Верещагина, дружинник.
– Давай, – надсотник хлопнул по плечу бойца, вооруженного «Шмелем».
Тот встал на колено под прикрытием угла, нажал спуск – и через секунду термобарическая граната, лопнув внутри, обвалила крышу и вывалила всю стену фасада.
– Вперед! – рыкнул Верещагин, с колена швыряя в клубящийся огонь РГД и бросаясь следом.
Перескочил через оглушенного американца. С налету ударил всем телом другого – ошалело-медленно поднимающего карабин, свалил, привстал, ударил прикладом в лоб. Перекатился к горящим дверям в соседнюю комнату – засыпанную обломками, но относительно целую.
Сразу за порогом полусидел офицер – с погонами капитана, в окровавленной на правом боку куртке. Тяжело дыша, он смотрел на Верещагина пустыми глазами, держа в правой руке не оружие, а фотографию. Скользнув взглядом по направленному в лоб автомату, американец поцеловал снимок и, уронив руку с ним на колено, сказал – Верещагин понял его задыхающийся голос:
– Стреляйте.
На снимке женщина на фоне красивого дома обнимала за плечи троих смеющихся мальчишек – примерно четырех, семи и десяти лет.
– Это ваши дети и жена? – спросил Верещагин, сам поражаясь идиотизму ситуации.
В глазах американца – красных, безмерно усталых – появилось удивление.
– Да… – ответил он. – Это были мои жена и дети.
– Были? – надсотник слышал, как совсем рядом стреляют и ругаются на двух языках.
– Жену и младших сожгли вместе с домом черные братья, – сказал капитан. – А Том… старший… где-то в горах Аризоны. Вместе с партизанами Лэйкока.
Господи, подумал Верещагин.
– Вставайте, – сказал он. – Вставайте, капитан. Вы пленный… Пашка! – крикнул он через плечо, заметив подбежавшего вестового. – Помоги раненому. И отконвоируй его в тыл.
* * *
Дружинники братались с партизанами. Куда-то гнали колонну пленных, лежали трупы, горели дома и машины. Рослый офицер с непокрытой головой сперва стиснул Верещагина так, что тот не только не смог ответить на объятие, но и дышать-то разучился на какое-то время, потом, с улыбкой отстранившись, отдал честь:
– Командир партизанской бригады «Вихрь» Ларионов!
– Командир седьмой егерской дружины РНВ Верещагин, – отдышался наконец надсотник и теперь уже первым обнял партизана, выдохнув: – Здорово, брат!
