Около черной от гари, избитой пулями, похожей на сыр из-за дыр стены – непонятно даже, что это было раньше, – которую рассекала красная по черному надпись «USA FOREVER!!!», полковник увидел подсотника Кириллова. И остановился. Один из лучших офицеров 2-го Алексеевского стоял на коленях на обломках кирпича возле убитого американца, приподняв его и прикрывая лицо мертвеца рукой. Грудь штатовца вместе с жилетом была разворочена очередью в упор, в правой руке, в черной тугой перчатке, он сжимал карабин без магазина, с открытым затвором подствольника и окровавленным штыком.
– Ты чего, Игорь? – по-простому спросил, подходя, полковник.
Подсотник поднял лицо – черное, с сухими глазами, молодое. Гладышев вспомнил, что Кириллов был рядовым ВДВ и пришел в РНВ после того, как его батальон разбили во время нелепой высадки десанта парашютным способом на вражеские позиции.
– Что случилось?
Вместо ответа Кириллов убрал руку с лица убитого.
Гладышев издал невнятный звук – удивления и почти испуга. Из-под козырька глубокого шлема смотрел… второй Кириллов. Точь-в-точь такой же, как его, полковника, офицер.
– К-хак… – поперхнулся Гладышев.
– Я не рассказывал, – тускло, как недавний осенний дождь, заговорил Кириллов, раскачиваясь на коленях и бессознательно гладя белый лоб убитого. – Нас двое было… я и Ванька… нам по пять лет было… близнецы… «двое из ларца», я помню, мама говорила… а потом родители начали пить… работы не стало, воровать они не умели и начали пить… пить… нас забрали в детдом… мы не хотели, лучше с пьянью, но с семьей, чем… Потом Ваньку усыновили. У меня была чесотка… я лежал в стационаре… вернулся – а его нет… Я потом узнавал, метался – где там… даже документов никаких не нашел… А тут вот… Гранату кинули – он ее обратно успел. Две швырнули – и их выкинул, как жонглер… Пошли на рывок, одного положил, второго… Выскочил навстречу, одного ногой, другого штыком, третьего тоже… Я подбежал, и все, что в магазине оставалось – в упор. Упал он, а я гляжу… – Кириллов отвел глаза от полковника и вдруг закричал: – Братик, встань, встань, Ванька, ну встань, братик! – Крик офицера сделался безумным, он уже не качал, а тряс мертвого брата, и голова убитого моталась, а лицо было безмятежным. – Ванька, братик, встань, Ванька, пойдем домой, домой пойдем, слышишь?! – Кириллов упал на труп брата и заколотился всем телом, комкая пальцами широко раскинутых рук чужую пятнистую форму.
– Господи… – прошептал полковник, невидящим взглядом обводя развалины, трупы, сбежавшихся на крик и стоящих вокруг бойцов. – Господи, вот значит, что… значит, правду говорили… Господи! – крикнул полковник. – Прости нас, Господи! Прости нас… и… – Голос офицера упал. – И покарай, Господи, тех, кто… покарай их, Господи… – он нашел взглядом в толпе нескольких офицеров. – Собрать трупы ам… враг… их тоже собрать. Будем хоронить. Как людей будем хоронить… в родной земле.
Все молчали, потрясенные. Лишь издалека доносилась веселая неразборчивая песня. Подсотник Кириллов зачем-то расстегнул на убитом тяжелый жилет, форму… Сдернул с его шеи и брезгливо отшвырнул в снег солдатский «дог тэг» с острыми цифрами кода. Потом так же медленно, обстоятельно, расстегнул свой «тарзан», куртку… Стащил с шеи серебряный крестик и, осторожно приподняв голову убитого, надел на него.
– Спи, Ванюшка… спи… спи… – прошептал Кириллов и осел в снегу, прижимая к себе голову брата и тихонько напевая:
Солнце за море ушло —
Спать…
Белка спряталась в дупло —
Спать…
Ветер после трех ночей
Мчится к матушке своей…
– Что с ним? – с испугом спросил мальчишка-вестовой, подходя к полковнику.
– Это его брат, Герка, – сказал Гладышев. – Это – наши братья, парень.
* * *
Атака на село шла тремя колоннами: со стороны леса, по реке и от аэродрома. Собственно – четырьмя, так как в самом селе уже были вооружены и подготовлены несколько подпольных групп из местных и беженцев, до поры сидевших тихо на, так сказать, конспиративном положении.
Противник, надо сказать, был уже не тот. Мы это понимали и раньше, когда в стычках убеждались: воевать там больше никто не хочет. Оккупантами владела, судя по всему, одна мысль: как выбраться отсюда?
Проблема оказалась именно в том, что мы не давали им выбраться, зажав гарнизон в тиски. А сдаваться многие просто боялись, зная, что пленные из наших рук живыми не выходят.
Не объяснять же им было, что война здесь фактически кончена?
Правда, сдавались все-таки многие. В основном из подразделений стран «третьего мира» – эти не обладали ни военными традициями, ни толком навыками, ни упорством и считали чуть ли не своим долгом бросить оружие. Таких сгоняли на окраину и усаживали в снег на бывшем футбольном поле. Честно говоря, я лично не знал, что с ними делать дальше… да особо и не задавался этим вопросом. Хватало других дел…
…Бой шел среди домов – на улицах, во дворах и в самих домах. В правлении и окружающих зданиях засели американцы и отстреливались из всего, из чего было возможно: отрывистый треск то и дело заедающих на морозе «М16», хлопки гранат и выкрики… Мы переползали по заснеженным дренажным канавам и вели огонь из других зданий. Рассвело, но небо оставалось сизым, как тухнущее мясо, над горизонтом висели дымы и слышалась все та же канонада. В снегу лежали тут и там трупы, горели три успевших наполовину выползти из ангара (бывшего колхозного) «М113», похожие на какие-то ненормальные спичечные коробки, и кто-то уныло уговаривал янки через мегафон – сдаться.
Лежа за фундаментом брошенной черт-те когда стройки, я ел снег, уже вторую горсть. Промок от пота и талой воды насквозь, но холодно не было, а вся правая сторона лица горела – еще на окраине пуля чиркнула от угла глаза к виску, срезала верх уха и оставила тяжелый звон в черепе. Кто-то – уже не помню, кто – пробовал меня перевязать, но повязка сползала, и я ее сорвал, бросил где-то.
«Калаш» у меня перегрелся давно и прочно, я то и дело совал его в снег, и тот свистел, выбрасывая пар, который пахнул весной. В какой-то момент я перестал стрелять – и меня подергали за бурку. Обернувшись, я увидел Симку – мальчишка тащил на каких-то санках по снегу три вскрытых цинка с патронами.
– У тебя кончились? – спросил он, азартно сверкая глазами и поправляя большую трофейную шапку.
– Ты чего тут?! – я пнул его в плечо. – Пошел вон, сопля!
– Патроны брать будешь?! – Он взял два валявшихся рядом со мной пустых «бутерброда». – Я набью.
– Я тебе сейчас сам набью! – рявкнул я. – Иди отсюда! Кто тебе разрешил?!
– А мы все тут, – он явно имел в виду наших младших. – Надо же тас… ой!
Лицо Симки стало жалобным, он открыл рот и вытолкнул красный пузырь. Откинулся к санкам, оперся на них спиной и уронил голову на грудь. Еще два раза вытолкнул на курточку кровь, вздохнул, провел ногой по снегу…
– Эй, ты чего? – заморгал я.
