О будущем они не говорят никогда.
Они и о настоящем не говорят. Какого черта они тут делают, кто они такие, кто они друг для друга. Они не занимаются любовью и даже не целуются. Им хорошо вместе, и ни один не задумывается, надолго ли, и не пытается как-то обозначить свои чувства. Нора знает одно: Кэллан — второй человек в ее жизни, который думает не только о том, как бы трахнуть ее, и, может быть, первый, которого она сама действительно хочет. А Кэллан уверен: он рядом с ней и этого для него достаточно.
Достаточно, чтобы жить.
Скэки едет по шоссе Санрайз, когда замечает захудалую ферму, похожую на стоянку для машин-развалюх. Любопытно, думает Скэки и сворачивает туда.
К нему подваливает типичная деревенщина в замызганной бейсболке:
— Помочь?
— Может быть, — отвечает Скэки.— Продаешь свои развалюхи?
— Люблю копаться в них, вот и все, — бурчит Бад.
Но Скэки отмечает, что в глазах мужика мелькнула тревога, и действует по наитию:
— Это ведь ты продал недавно тачку, у которой снаружи не открывается пассажирская дверца?
Мужик лупает глазами в точности как олухи в телерекламе «Друзья парапсихологии», типа «Как же это ты узнал?».
— Ты кто? — спрашивает Бад.
— Сколько он там тебе отстегнул, чтоб ты держал рот на замке? — напирает Скэки. — Я тот парень, который заплатит тебе больше, чтоб ты его отпер. Вариант: я конфискую твой дом, твою землю, все твои машины и фото с автографом Ричарда Петти, а потом запихну тебя в тюрьму и выпущу только, когда «Чарджерс» выиграют Супербоул
[157]
, то есть, сам понимаешь, никогда!
Он вынимает пачку денег и начинает отсчитывать купюры:
— Скажи, когда остановиться.
— Ты коп?
— И еще несколько. — Скэки продолжает это увлекательное занятие. — Хватит?
Уже тысяча пятьсот долларов.
— Почти.
— А, ты у нас такой хитренький деревенский жучок, да? — говорит Скэки. — Решил ободрать городского задавалу-идиота. Тысяча шестьсот, этого вполне хватит на пряники, приятель, а кнута, надеюсь, тебе неохота.
— «Гранд» восемьдесят пятого года выпуска, — бормочет Бад, запихивая деньги в карман. — Желтовато-зеленый.
— Номер?
— Четыре АДМ ноль сорок пять.
Скэки кивает:
— Я скажу тебе то же, что сказал тот парень: если кто станет спрашивать, меня тут не было. Ты меня не видел. А разница такая: продашь меня покупателю повыгоднее... — Скэки вынимает револьвер 38-го калибра, — вернусь, засуну его тебе в задницу и стану жать на курок, пока не расстреляю всю обойму. Мы поняли друг друга?
— Да.
— Ну и отлично. — Скэки убирает револьвер.
И, забравшись в свою машину, уезжает.
Кэллан с Норой заходят в церковь.
Они, как обычно, поехали на дневную прогулку, свернули с шоссе 79 у заповедника Кьюмиэй к старой миссии Санта Изабель. Это маленькая церквушка, чуть побольше часовни, построенная в классическом миссионерском калифорнийском стиле.
— Хочешь зайти? — спрашивает Кэллан.
— Да, хотелось бы.
Рядом с церковью стоит небольшая абстрактная статуя, на ней табличка — «Ангел потерянных колоколов», а на доске рядом запечатлена история о том, как колокола миссии в двадцатых годах были украдены, но прихожане по-прежнему молятся за их благополучное возвращение, желая, чтобы церковь вновь обрела свой голос.
Стащили церковные колокола? — спрашивает себя Кэллан. Очень даже типично. Люди крадут все, что под руку попадет.
Они заходят в церковь. Беленые стены из саманного кирпича резко контрастируют с темными деревянными, вручную сработанными балками, поддерживающими сводчатый потолок. Нижняя часть стен обшита недорогими сосновыми панелями, совсем тут неуместными, над ними витражи с изображениями святых и остановок Христа на Крестном пути. Дубовые скамьи кажутся новыми. Цветисто, в мексиканском стиле разукрашен алтарь с яркими статуями Девы Марии и святых.
Нору охватывает сладко-горькое чувство: в церковь она не заходила со дня похорон Хуана, и церковь напоминает ей о нем.
Они стоят перед алтарем вместе. Нора говорит:
— Я хочу поставить свечу.
Кэллан идет с ней, и они вместе преклоняют колени. За свечой стоит статуя Младенца Иисуса, а позади нее — картина, изображающая красивую молодую кьюмиэйскую женщину, благоговейно поднявшую глаза к небесам.
Нора зажигает свечу, и, склонив голову, молча молится.
Шон стоит на коленях в ожидании, пока она закончит, и разглядывает фреску во всю стену справа, позади алтаря. Это очень реалистичное изображение Христа на кресте и двух распятых вместе с ним преступников.
Молится Нора долго.
Когда наконец они вышли на улицу, она говорит:
— Теперь мне лучше.
Нора рассказывает ему про Хуана Параду. О своей дружбе с ним, про то, что она любила его. И как убийство Парады привело ее к предательству Адана.
— Я ненавижу Адана, — заключает она. — И хочу видеть, как он горит в аду.
Кэллан молчит.
Когда они сидят в машине, минут, может, уже десять, Нора говорит:
— Шон, я должна вернуться.
— Почему?
— Дать показания против Адана. Он убил Хуана.
Кэллан понимает. Ему это совсем не нравится, но он понимает.
Однако он пытается отговорить ее:
— Скэки и другие... Не думаю, что им нужны твои показания. Думаю, они хотят убить тебя.
— Шон, я должна вернуться.
Он кивает:
— Я отвезу тебя к Келлеру.
— Завтра?
— Да, завтра.
В ту ночь они лежат в постели в темноте, слушая цвирканье цикад на улице и дыхание друг друга. Вдалеке стая койотов заводит какофонию воя и скулежа. Потом снова наступает тишина.
— Я был там, — произносит вдруг Кэллан.
— Где?
— Когда они убивали Параду. Участвовал в перестрелке.
Кэллан чувствует, как напряглось ее тело. У Норы перехватило дыхание. Потом она спрашивает:
— Во имя Бога, почему?
Проходит не меньше десяти минут, пока он не нарушает тишину.
Кэллан начинает издалека: с того, как в семнадцать лет застрелил в пабе Лиффи Эдди Фрила. Он говорит и говорит, тихонько бормоча в теплоту ее шеи, рассказывает ей про людей, которых он убил. Про убийства в Нью-Йорке, Колумбии, Перу, Гондурасе, Сальвадоре, Мексике. Дойдя до того дня в аэропорту Гвадалахары, Кэллан говорит:
