Я встречаю Тецуя рядом с его домом. Мы готовы поехать в город Фудзи-Ёсида, что у подножия горы Фудзи, на фестиваль огня, символизирующий окончание сезона для подъемов на вершину горы Фудзи. Но по дороге туда нам необходимо принять участие в церемонии памяти Ямады, которая состоится в его доме. Мы садимся в черный «мерседес» Тецуя. Он в черном костюме, при черном галстуке с символом семьи Кёкусин-кай, как и полагается управляющему семьей. Мы направляемся к дому Ямады. Подъезжая, я вижу длинную вереницу черных роскошных автомобилей. Эта и соседние улицы украшены черными колоннами. Ямада совершил рыцарский поступок, и все приезжают, чтобы успеть попрощаться с ним до похорон и сожжения тела. Местные жители стараются не замечать нескончаемый поток здоровяков в черных костюмах и солнцезащитных очках, с коротко остриженными волосами. Все знают, кого они оплакивают и к кому они приехали. Тецуя говорит мне:
— Сэнсэй, на этот раз побудьте снаружи, это личное дело семьи. Подождите меня в машине.
Вереница черных машин перекрывает движение в этом маленьком квартале. Люди в черном, с непроницаемыми лицами, каждый со своим помощником, собираются в траурном доме.
А я сижу в машине и думаю: а что, если нагрянут Ямада-гуми и совершат здесь акт мести? Я вжимаюсь в сиденье машины, и, впервые с момента моего знакомства с якудза, мне становится страшно. Выхожу из роскошной машины и сажусь в маленьком кафе поблизости, дожидаясь окончания церемонии.
Через час Тецуя выходит, и мы направляемся на праздник огня на горе Фудзи. Тецуя хмурый, он переживает. Ходят разные слухи, но нужно, говорит он, сохранять хладнокровие. Они должны знать, что нельзя проникать на наши территории. Это война за жизнь и честь, как у вас, на Ближнем Востоке. Он много говорит о политике и затем переключается на другие темы, например рассуждает о роли религиозных праздников в культуре Японии или интересуется, как продвигается мое исследование, говорит о трауре, жалости и сдержанности, характерных для членов якудза. Приятная и размеренная беседа.
Через три часа мы оказываемся в городе Фудзи-Ёсида, что у подножия горы Фудзи. Все готово для праздника огня. Прилавки, соломенные колонны, которые будут поглощены огнем во время ритуала через пару часов. Молодые сыновья Тецуя хлопочут у прилавков, подготавливают их к началу фестиваля.
Мы подъезжаем к стоянке. Там нас ожидает один из сыновей Тецуя, который сохранил для него свободное место. Тецуя выходит из машины и приветствует парня. Тот глубоко кланяется. Кедзи достает из машины небольшой чемодан и вынимает оттуда одежду. Рядом с машиной, там же, на стоянке, он снимает черный траурный костюм. Теперь Тецуя в коричневых полосатых брюках, желтой рубашке и белых туфлях. Сейчас он балагур и сорванец, уличный предводитель. Мы проходим между прилавков его сыновей.
— Сэнсэй, давайте выпьем. Сейчас я должен заработать себе на пропитание. Может, получится миллион или полтора. Друзья ждут. Ах, какой замечательный день! Эй! Ёси! Давай хорошенькую девочку! Как дела? Все готово? Выше голову, Дзиро. Покупатели вот-вот будут, веди себя хорошо. И сними эти дурацкие туфли на каблуках, ты что, педик? Поздоровайся с сэнсэем! Эй, давай девочку! Пойдемте, сэнсэй, посидим в изакая и выпьем чего-нибудь.
В изакая все очень уважительно относятся к Тецуя. У него нет телохранителя, он в них не верит. Окружающие почти не смотрят на меня, разве что украдкой. Мы сидим в изакая, заказываем маленькие тарелочки с фирменными угощениями и саке и выпиваем. Тецуя становится задумчивым и уходит в себя. По его просьбе мы пересаживаемся на другое место в глубине изакая. Он много пьет. Вдруг я вижу слезы в его горящих глазах, глазах, которые могут и убивать, и оживлять. Один из самых устрашающих якудза погружен в размышления и недоступен для окружающих.
Тецуя был хрупким ребенком. Маленький Тецуя выходил играть с опаской, примеряясь к обстановке, чтобы убежать от насмешек, камней и бойкотов. Но дети насмехались не над его тощим телом. Они звали его «ёцу» и выставляли вперед четыре пальца. Тецуя мог играть только с себе равными.
Он молчит.
— Сэнсэй, я — ёцу, — говорит он вдруг и выставляет четыре пальца. — Ёцу, сэнсэй, это четыре, четыре ноги. Четыре ноги — это животное, не человек. Я родился в семье бураку. Мы — оскверненные. То, что когда-то называли «эта», а сейчас — «бураку». Бураку — это не люди, это скот. Я родился в семье бураку.
Мои предки, так мне говорили, были бураку. Мой дед был бураку, и поэтому я — бураку, потому что это стереть нельзя…
В маленькой деревне рядом с Осакой предки Тецуя занимались обработкой кожи и изготовлением изделий из бамбука. Они делали хорошую обувь и качественные изделия, но они были бураку.
Поэтому родители отдали его на усыновление, чтобы у него был шанс.
— Я не видел свою мать тридцать лет. И когда я вновь увидел ее, она была больна. И я, один из трех наводящих ужас в Токио и на севере якудза, плакал горючими слезами рядом с ее постелью. Похороны, которые я ей устроил, были самыми большими и роскошными с момента основания Токио. Ее прах я поместил в золотую чашу. Моя мама…
Его отправили на усыновление, и он был усыновлен сначала одной семьей, потом другой. Он получил хорошее воспитание, его последний приемный отец был владельцем известной компании по производству автомобилей.
— Вы будете смеяться, но в детстве я учился балету. Может, тогда я и полюбил танцевать? Вы хоть раз видели меня танцующим на мацури? Моя приемная мать приучила меня к красоте. Я люблю красивые вещи, я должен показать вам свою каллиграфию и сценарии, которые я написал к фильмам, и мои рисунки, и мою редкую коллекцию китайского фарфора эпохи Мин. Качество, только качество. Я человек качества.
Но я в то же время и ёцу, не человек. Даже если это у меня на лице и не написано. Мы — прозрачная раса, но всегда есть кто-то, кто узнаёт, вынюхивает, выясняет, откуда ты родом, из какой деревни, как фамилия. Кто-то слышал о твоей матери, что она — ёцу. И они никогда не дадут тебе забыть, что ты — скотина. Будь мясником, убирай падаль, сдирай шкуры, но подальше от них, как можно дальше. И я не могу убежать от той скотины, что во мне. Поэтому я оставил семью, что дала мне образование, и искусство, и каллиграфию, и танцы, и пианино, и богатство. И будущее, как они говорят.
Мой приемный отец говорил мне: «Ты поступишь в Токийский университет». Но я сбежал, потому что я оскверненный…
Тецуя рассказывает мне, как в семнадцать он попал в токийский район Синдзюку, в оплот якудза. Там зарабатывал по-разному. Трое подростков присоединились к нему через месяц. Один — во время распития саке, другой по собственному желанию помог в драке. Третий просто стоял себе в стороне, и, когда Тецуя остановил его, он ответил ему взглядом нирами. В этом районе нельзя просто сделать нирами и идти себе дальше.
Среди молодежи квартала не было никого, кто бы решился пойти против маленькой банды Тецуя. Через три месяца подростки очень зауважали своего главаря. Тецуя снимал себе маленькую комнатушку над секс-шопом. Ему не было дела до людей из якудза, которых он даже ни разу не встречал. Были и другие подростки, обращавшиеся к нему. Он их опрашивал, проверял, испытывал, вычислял и всматривался в обращенные к нему молодые души. Пусть подождут ответа, всех подряд он не принимает. Они начали называть его «аники» — старший брат, и он им не запрещал.
