— Я знаю.
Он обращается к человеку в черном, лежащему там:
— Ты ведь тоже знаешь, верно?
Человек молчит. Мы молчим.
— Я ему помогу, — говорит Тецуя. И выходит из комнаты. Телохранители следуют за ним.
Я смотрю на человека, у которого нет лица. И вдруг убегаю оттуда, меня тошнит. Я прошу поговорить с черным человеком еще раз.
Через неделю я приезжаю в квартиру-убежище семьи с Оасакой, который был назначен Тецуя вести со мной «расследование».
Человек стал чистым, он очень тощий. Взгляд прямой, две мизерные точки смотрят через полоски его опухших век. Я смотрю на него. Понимаю, что точно не помню, как выглядел Юки. И даже если бы он не делал пластических операций у лучших хирургов Манилы и Гонконга, я бы не узнал его. Разве что по глазам, те глаза нельзя забыть. Но даже их можно прооперировать и исправить, говорят мне. Я ищу привычное моргание левого глаза, но напрасно. Мои глаза смотрят на его руки. Есть у него левый мизинец или нет. Есть. Может, это протез. Я вижу, что Оасака тоже обращает на это внимание.
Оасака начинает допрос:
— Как зовут?
— Хиросаки. Чего вам от меня надо? Ты кто? Я тебя не знаю, и я хочу уйти отсюда.
— Откуда?
— Из деревни рядом с Мориокой.
— Не с Хоккайдо?
— Ни разу там не был. Чего вам от меня надо? Отпустите меня.
Я смотрю на эти направленные на меня глаза, ищу в них проблеск. Чего? Этот человек совсем не напуган, но в этих глазах царит то ли безграничное равнодушие, то ли безграничная самоуверенность.
— Тебе что-нибудь говорит имя Мурата Юкихира?
— Нет.
— Фурукава?
— Нет. Кто вы такие?
— Мы из семьи Кёкусин-кай. Тебе это о чем-нибудь говорит?
— Нет. Я могу идти? Я вам ничего плохого не делал.
Я смотрю на него. Этот человек, Юки он или нет, был многими людьми. Он столько раз менял имена, что невозможно понять, кто он. Руки не соответствуют глазам. Уши не соответствуют груди. Ноги не соответствуют губам. И все это не соответствует сердцу.
— Меня зовут Якобу, я был другом Юки. Я ищу его, чтобы помочь ему. Если это ты, то, пожалуйста, скажи об этом.
— Я не знаю никакого Юки. Отпустите меня. Не знаю, кто такой Юки. Отпустите меня, пожалуйста.
— Как ты попал в Сания?
— Как тебе не стыдно спрашивать такое?
Мне стыдно спрашивать такое. Мы молчим.
Вдруг Оасака говорит:
— Иди. Ты можешь идти.
Человек удивлен. Смотрит на меня, смотрит на Кен-ити, выпрямляется, вновь смотрит на меня. Увидел ли я там что-то знакомое? Моргнувший глаз? Я уже ни в чем не уверен.
— Я могу идти?
— Да. Мы тебя отвезем, куда скажешь.
— Отвезите меня на станцию Уэно.
— Хорошо. Куда ты хочешь поехать?
— В родную деревню, чтобы умереть. Увидеть родное озеро, родные поля и умереть. Какое вам дело?
Оасака выкрикивает приказ. Молодой сын-кобун тут как тут, кланяется, выслушивает приказания и выводит человека на улицу.
— Секунду! — кричу я.
Они останавливаются. Человек стоит ко мне спиной — безмолвный силуэт в дверном проеме, он не поворачивается.
— Имя Саюми тебе что-нибудь говорит?
Силуэт в дверном проеме не двигается.
— Нет, — говорит он и выходит.
Оасака смотрит на меня и говорит:
— Это он.
— Ты уверен? Тогда почему?..
— Так он бы ни за что не признался. Ему нечего терять, этому человеку, он ничего не боится. Конец преследованиям. Пусть это останется между нами.
— Откуда ты знаешь? И почему не…
— Сэнсэй, как конюх знает своих лошадей, как крестьянин знает свою корову, как мать знает своего сына, как стрелок стреляет с закрытыми глазами и попадает в цель, мы знаем тех, кто менял себя тысячу раз, столько раз, что они и сами больше себя не знают.
Тех, кто поднимался и падал тысячи раз и кому уже все неважно.
Тех, кто познал свое счастье целиком и потерял все.
Тех, кто все видел и кого нельзя удивить.
Тех, кто пережил все крайности и кого нельзя удивить большей крайностью.
Тех, кто совершал поступки, о которых он не хочет вспоминать.
Тех, кто уже ничего не боится.
Тех, кто сменил тысячи масок и дошел до того, что и сам не знает своего настоящего лица.
Тех, кто отлучен и преследуем и у кого остались лишь считаные минуты жизни.
Тот, кто был всем этим, узнает таких, как он сам, даже в темноте.
И кроме того, я знаю тех, кто пишет стихи в тюрьмах. Но для вашего человека весь мир — тюрьма. Я удивляюсь вам, сэнсэй. Мы преданы до смерти, но мы также внезапно исчезаем. Вы что, еще не поняли? И кроме того, ему так стыдно перед вами, что он вас не узнает. И ему так стыдно перед собой, которого он больше не знает, за то, что он себя не узнает. Пойдемте, оставьте его, сэнсэй. А я скажу боссу Тецуя, что это не он. Может, это и правда не он. Что мы знаем? Не ищите его больше, он выбрал путь во мрак. Пойдемте. Ну же, пойдемте.
Человек, которого я искал, остался силуэтом в дверном проеме, как витраж воспоминаний.
С Тецуя, в баре…
Что я узнал от Тецуя сегодня в маленьком баре Японии? Что босс Окава умер, что мир меняется, что мир якудза меняется.
А мы сидим в баре. Что я узнал от Тецуя? Что в этом виски, которое мы вместе пьем, есть ровно столько горечи, сколько нужно, в нем есть привкус копчения в бочках. Если осторожно принюхиваться и не вдыхать слишком сильно, можно также почувствовать отдаленный запах моря, потому что вода, из которой делают это виски, содержит морскую воду, и нет ничего лучше, чем это виски для поднятия настроения. Вот что он мне подробно объясняет, чтобы не заплакать и чтобы я тоже не плакал.
После виски он заказывает эспрессо в малюсенькой чашечке, без сахара. Молча пьет кофе. «Мама» спрашивает глазами, позвать ли девушку, чтобы провела с нами вечер, но он отмахивается: не сейчас.
Лицо Тецуя, наводящего ужас босса якудза, искажает гримаса, в его глазах стоят слезы. Он плачет и спрашивает, почему я опять уезжаю в Израиль и оставляю его одного.
Потому что у меня нет другого места.
Конец дня
Выключить радио,
Выключить свет.
В мою темную камеру доносится
Голос стрекозы.
(Из тюремных стихов члена якудза по имени Кен-ичи Фукуока)
