— Не надо передергивать, — у Даши поникли плечи. — Я так не говорила. Просто… Знаешь, везде в мире капиталы сколачивались одинаково. Нельзя же теперь на каждого богатого смотреть, как на сволочь… Ты говоришь, они на церкви и детские дома дают — а по-твоему, лучше, если церкви останутся разрушенными, а в детских домах ребятишки будут по очереди зимние ботинки носить? Этот Мухин… Я его не знаю… Но что, от того, что он останется в тюрьме — кому-то лучше будет? Лучше, если хороший фильм не выйдет, актеры и вся съемочная группа будут как и раньше — лапы сосать? Лучше, если наши люди по-прежнему будут эти кретинские американские боевики смотреть да сериалы про мексиканских дебилов?
— Если Муха останется в тюрьме, — Никита сжал челюсти, катнул желваками к скулам, — если он на зону уйдет — будет не лучше. Будет справедливо. Честно будет, понимаешь?
Она ничего не ответила, опустилась обессилено в кресло у столика, длинные русые пряди закрыли ее глаза. И такая обреченная безнадежность была во всей ее фигуре, что Кудасову захотелось завыть в голос. Он растер рукой горло и сказал шепотом:
— Даша, Дашенька, ты даже не понимаешь, о чем просишь…
Она резко вскинула голову, огромные глазищи блеснули в полумраке:
— Я у тебя ничего не прошу! Не просила и не прошу. И просить не буду, не волнуйся! Ты поинтересовался моими проблемами — я тебе рассказала. Надеюсь, любопытство твое удовлетворено? Можно проходить мимо, товарищ. Каждый умирает в одиночку. Свои проблемы я буду решать сама! Мужики, которые берут на себя беды своих женщин — всегда в России были редкостью. У нас только бабы должны мужиков понимать и жалеть — сочувствовать им, советовать что-то, стрессы снимать… Бандиты и воры, говоришь? Да их хотя бы за то уважать можно, что они своих жен и любовниц из нищеты выдернули, что детей своих куском хлеба обеспечили…
— Отняв его у других детей, — закончил за нее Никита. Он вылез из постели и, покачиваясь от внезапно навалившейся слабости, шагнул к ней: — Даша, Дашенька моя… Проблемы ведь по-разному решить можно…
— О, да! — она с силой оттолкнула его руку. — Кстати, я не ваша, товарищ. Так что — не забивайте себе голову! Бесплатные добрые советы мне не нужны, я их сама кому угодно дать могу… Мою проблему можно решить изменением подхода к ней, ты хотел сказать? Правильно, товарищ! Можно переквалифицироваться из актрис в продавщицы… А можно банкирчика побогаче трахнуть, отсосать у него на каком-нибудь приеме, пока меня еще на них приглашают… Пожалуй, второй вариант поинтереснее будет, как считаете, товарищ?
— Даша… Дашенька… Ну, что ты говоришь, я же… — Кудасов попытался ее обнять, но она вывернулась, выскочив из кресла, и выставила вперед руки:
— Не трогай меня, Никита! Не прикасайся!
Он замер. В полутемном гостиничном номере стояли напротив друг друга красивая женщина и здоровый, сильный мужик, а между ними, невидимая глазу, все шире и шире расползалась бездонная пропасть, из которой несло холодом, отчаянием и болью…
Даша быстро подняла с пола свой халатик, надела его, плотно запахнув.
— Уходи, Никита…
— Даша!
— Ну, что Даша? — Кудасову показалось, что она то ли застонала, то ли всхлипнула. — Что Даша? Я уже тридцать один год — Даша… Бабий век короткий, Никита… А я еще и актриса, я работать хочу. Я не могу ждать, пока в стране все наладится и мне по старой памяти будут предлагать характерные роли молодящихся тещ и умудренных жизнью свекровей…
Она вздохнула, посмотрела Кудасову прямо в глаза:
— Я все понимаю, все… Ты не можешь иначе, и тебя не в чем винить… Я-то за свое, за шкурное радею, а ты — за глобальные нетленные ценности, за честность и справедливость… Ты настоящий мент, Никита. Возможно — если бы я наблюдала весь наш разговор со стороны, — то я бы даже восхитилась тобой, несгибаемый товарищ… Взял и ради долга и чести через собственную бабу перешагнул вместе с ее дурацкой мечтой и надеждой… Только, к сожалению, я сегодня не в роли зрительницы оказалась, а в роли той, через которую переступили. А женщина — запомни это, Никита, — когда через нее перешагивают, она в последнюю очередь способна оценить красоту мотивов, двигавших переступившим ее мужиком… Уходи. Я ненавижу себя за этот разговор. Я никогда не чувствовала себя такой дрянью. Я никогда не смогу простить тебе этого… Уходи. Иди к своей жене. Я ее никогда не видела, но мне почему-то кажется, что она-то никогда не предаст тебя…
Одевался он, как в бреду — натягивая брюки, даже запутался в них и чуть не упал. Даша молча ждала, отвернувшись от него и массируя виски пальцами. Кудасову было так плохо, что он прокусил нижнюю губу до крови, даже не почувствовав боли. Его грызла изнутри боль намного страшнее физической — такая, от которой хотелось закричать… Но он ушел из номера молча.
* * *
Утром Никита Никитич даже удивился тому, что умудрился пережить эту самую долгую в его жизни ночь. Он не смог забыться сном ни на минуту, а хуже всего было то, что рядом лежала Татьяна. Кудасов знал, что она тоже не спит — так они и пролежали всю ночь молча, боясь пошевелиться. Завтракали тоже в молчании — Никита с трудом запихнул в себя яичницу с бутербродом, залил чаем плохо прожеванные куски. Где-то он читал, что брак разваливается тогда, когда супругам нечего сказать друг другу за завтраком… Уходя на работу, он глянул на Татьяну и понял, что когда за ним закроется дверь — она заплачет.
В управлении он сумел кое-как сконцентрироваться. На утреннем «сходняке», который проводил с руководителями отделов полковник Ващанов, майор Кудасов сидел как обычно — собранным и спокойным. По крайней мере внешне он выглядел именно так. Когда совещание закончилось и все начали расходиться, Геннадий Петрович попросил начальника 15-го отдела задержаться. После нескольких малозначительных и рутинных вопросов (Никита, впрочем, ответил четко и подробно на каждый), полковник, словно вспомнив о чем-то, поинтересовался:
— Да, Никита, как там у тебя по Мухе с Ильдаром дела движутся? А то, понимаешь, замучили меня уже звонками со всех уровней — депутаты, пресса… То тюлень позвонит, то олень…
Геннадий Петрович был на удивление свеж и не благоухал вчерашним перегаром. И настроение у него было, судя по всему, хорошее. Кудасов же наоборот, выглядел так, будто пробухал где-то всю ночь — под покрасневшими глазами чернота и мешки, углубившиеся морщины на лице… Правда, «выхлоп» отсутствовал, что несколько удивляло.
— Ты чего, Кудасов, спишь на ходу, что ли? — чуть повысил голос Ващанов. — Я спрашиваю, как с Мухой и Ильдаром? На суде-то не обосремся, со следствием вместе?
— Думаю, что нет, Геннадий Петрович. Доказательная база достаточная, плюс мы еще кое-что подработаем. Я планирую несколько конкретных мероприятий… Будут сидеть, как суки…
— Да? — Кудасову показалось, что Ващанов посмотрел на него как-то странно, будто ожидал не такого бодрого ответа. — Ну, смотри, Никита… За эту парочку адвокаты глотки на суде рвать будут, а облажаться нам сейчас никак нельзя… Меня и по прошлым-то проколам до сих пор из Москвы долбают. Так что — сам понимаешь… Тут либо грудь в крестах, либо…
