Только сейчас, по окончании этого суматошного дня, он осознал, что вел себя в разговоре с Ладониным не совсем правильно – слишком уж легко и необдуманно он согласился на предложение гурьевского приятеля. Нестеров понимал, что в тот момент руководствовался эмоциями, а не здравым смыслом. И вот теперь этот самый здравый смысл укоризненно спрашивал его: «Ты хоть сам-то понял, бригадир, во что вписался?» Действительно, если даже сам Ладонин, со всей своей армией и своими связями недвусмысленно дал понять, что для него раскрутить тему с Ташкентом, скажем так, затруднительно, то что же тогда говорить о нем, о Нестерове? То, что предложил Ладонин, было абсолютно правильно, благородно и в высшей степени справедливо. Это-то и подкупило Нестерова, и он, поддавшись эмоциям, утратил чувство реальности и вызвался пойти в воду, не зная при этом, где находится брод. И мало того, что бросился сам, так еще и потянул за собой двух зеленых пацанов, которые, скорее всего, восприняли тему как захватывающее приключение, игру в войнушку.
…Предположим, им все-таки удастся найти Ташкента (в чем сам Нестеров сильно сомневался). Ну а дальше – что?… Сдать его гаишникам?… Но тот наверняка уже придумал для себя достойный страховочный вариант и запросто соскочит, с его-то опытом. Оэрбэшникам, как выяснилось, Ташкенту тоже вменить нечего, и в данной ситуации они от него открестятся. И чего потом? Спровоцировать? Нет уж, хватит, это мы уже проходили. Нарыть компру самостоятельно? Допустим, Ладонин сдержит слово и добудет интересующие Нестерова дела оперучета. Более чем допустимо, что оэрбэшники не удосужились поднять архивные дела сами – нынешнее оперское поколение, в основном, не отличается любознательностью. И получит он в таком случае некий дополнительный козырь в виде старых связей Ташкента, его адресов, запуток и грешков. Дальше, если по уму, их надо отрабатывать, проверять. И сколько времени на это может уйти, даже трудно себе представить… А если, в случае обнаружения, сесть Ташкенту на хвост? Во-первых, с одной машиной очень рискованно, во-вторых, полноценного наблюдения все равно не получится – максимум, три-четыре часа в день. Да и сколько можно будет продержаться в таком режиме? Неделю, две? Дальше уже просто физически у них не хватит сил, чтобы ежедневно пахать на два фронта… Не говоря уже о том, как отреагирует Ирина, когда Нестеров начнет ежедневно зависать где-то после работы… Словом, все это смахивает на очень и очень большую авантюру…
Здравый смысл закончил свою пламенную речь и теперь торжествующе потирал ручонки, готовясь отразить любые возможные контраргументы. Бригадир залпом допил вторую кружку, вытер рукавом влажные губы и выругался вполголоса. Здравый смысл насторожился. «Ладно, чегой-то я в самом деле разбавился? Глаза боятся, а ноги делают, – сам себе сказал Нестеров. – Антохе все это уже не нужно, но зато это нужно мне. И пацанам моим, надеюсь, тоже. Хотя бы потому, что им уже пора становиться мужиками… И вообще, как говаривал наш друг Портос – я дерусь, потому что дерусь». С этим настроением Нестеров решительно поднялся и зашагал на трамвайную остановку. На сей раз его здравый смысл промолчал: последний довод крыть было нечем.
Когда Нестеров подходил к своему дому, стрелки на часах показывали начало первого. Он жил на шестом этаже в девятиэтажной кирпичной «точке» на улице Маршала Казакова, в доме, который на сленге местных обывателей именовали «ментовским». Дело в том, что на момент сдачи дома, а было это в 93-м году, примерно три десятка квартир в нем достались Главку. Это был, пожалуй, последний случай в новейшей отечественной истории, когда город сделал своему милицейскому ведомству столь щедрый подарок. Одну из этих квартир, незадолго до выхода на пенсию, бесплатно (как бы это ни дико сейчас звучало!) получила мама Нестерова – Елена Борисовна Нестерова, знаменитая «грузчица», а впоследствии не менее знаменитая «ульянщица», которую в последние годы ее службы в Управлении называли не иначе, как «бабушка русской разведки». В свою очередь Елена Борисовна отдала эту квартиру сыну, который хотя и имел к тому времени девять лет чистой выслуги и беременную жену на руках, но на такие презенты, рассчитывать, увы, не мог. Сама же Елена Борисовна осталась в старой квартире за Нарвской заставой, на улице Трефолева, где прошли детство и отрочество Нестерова. Впрочем, выйдя на пенсию, большую часть времени она предпочитала проводить в загородном доме в Рощине, который отстроил ее отец, бывший, между прочим, комиссаром НКВД, которого вычистили во времена хрущевской оттепели. Такая вот дурная была у бригадира наследственность.
Проходя под аркой, Нестеров на секунду задержался, задрал голову и посмотрел на потускневшее со временем, а некогда ярко-красное, внушительное пятно на стене, располагавшееся примерно на четырехметровой высоте. Наблюдательный прохожий при желании мог бы догадаться, что этим пятном когда-то была замазана некая надпись. Содержание этой надписи Нестеров знал, поскольку в свое время он сам принял деятельное участие в ее создании. А точнее будет сказать, в ее дополнении.
Примерно через неделю после того, как семья Нестеровых вселилась в новый дом, ночью на той самой стене под аркой появилась крупная лаконичная надпись, сделанная черной краской. Надпись была такая: «Козлы». Понятно, что вычислить любителя наскальной живописи не удалось, но поскольку надпись не имела четко выраженного адресата, с ней смирились, предпочитая думать, что речь в данном случае идет о ком-то абстрактном. Однако прошло еще несколько недель, и как-то утром спешащие на работу жильцы увидели, что уже знакомая фраза получила несколько иное наполнение, поскольку за ночь к ней прибавилось еще одно слово, правда, написанное уже другой краской. Теперь фраза звучала так: «менты – козлы». Похоже, кто-то из местных аборигенов пронюхал о социальном статусе отдельных поселившихся здесь квартиросъемщиков и таким вот образом выразил свое отношение к ним.
Неизвестно, как остальные, но Нестеров посчитал себя оскорбленным. Два дня он терзался сомнениями, и вот в ночь на третий, вооружившись стремянкой (благо в квартире все еще шел ремонт), он крадучись спустился во двор, зашел в злочастную арку и, с трудом дотянувшись до строчки, еще более крупными буквами ответил неведомому оппоненту. Отныне надпись, внешне уже более похожая на лозунг, гласила: «ВСЕ ПРЕСТУПНЫЕ ЭЛЕменты – козлы!». Уже на следующую ночь полемика продолжилась. Видимо, кто-то счел высказывание Нестерова чересчур категоричным, а потому подрисовал к строчке скромненький предлог «не», из чего следовало, что «НЕ ВСЕ ПРЕСТУПНЫЕ ЭЛЕменты – козлы!» Подобная беззубость защитника преступных элементов Нестерова лишь раззадорила. Понимая, что начинает впадать в ребячество, он тем не менее не смог удержаться и еще через пару дней новоселы смогли узнать, что «НЕ ВСЕ ПРЕСТУПНЫЕ ЭЛЕменты – козлы! ЕСТЬ ЕЩЕ И ПИДОРЫ». Нестеров понял, что малость переборщил, когда, однажды возвращаясь домой, увидел, как маляр из жилконторы замазывает красной краской раздавшуюся метра на два в длину надпись. Похоже, жилищное товарищество решило, что слово «пидор» звучит более грубо, нежели безобидные «менты – козлы». С тех пор попыток возобновить переписку ни с той, ни с другой стороны не предпринималось, но все равно Нестеров был горд тем, что в данной дискуссии последнее слово осталось за ним.
Жена Ирина, конечно же, спала. Это очень давно, в самые первые годы их семейной жизни, она всегда дожидалась его с вечерней смены, несмотря на то, что он мог вернуться и в час, и в три ночи. Нестеров прошел на кухню и включил свет. На столе его ждали аккуратно прикрытые тарелкой блины. Они были тонкие и холодные. Нестеров наспех съел их, думая о том, что раньше они были прикрыты не тарелкой – любовью… Зато теперь жена окончательно перестала допекать его. Может быть, оттого, что в последнее время она наконец-то снова занималась любимой работой, а потому времени и сил на брюзжание и перепалки с мужем у нее почти не оставалось. Ирина работала гримером и костюмером на «Ленфильме». За последние десять лет студия захирела, и работа у жены появлялась лишь от случая к случаю. Порой она месяцами сидела дома и, будучи по натуре человеком деятельным и творческим, свое вынужденное домоседство переживала крайне раздраженно. А если добавить к этому абсолютно ненормальную работу мужа, его периодические запои, вечное отсутствие денег и проблемы с Оленькиной школой, то ее реакция на обретенную четырнадцать лет назад свою вторую половину была вполне предсказуемой.
