Сцена первая
Квартира Вингфилдов находится в задней части здания, этого
нагромождения клеточных отделений, более похожего на улей, которые появляются
как наросты в переполненных городских центрах, где в основном проживает нижний
средний класс, и которые так симптоматичны для этой многочисленнейшей и в корне
закрепощенной части американского общества в его желании преодолеть текучесть и
разделение и существовать и функционировать как одна однородная
автоматизированная масса.
Квартира выходит окнами в переулок, и входной дверью служит
пожарный выход, сооружение, чье название непринужденно хранит поэтическую
истину, ибо эти огромные здания всегда горят медленным и неумолимым огнем
человеческого отчаяния. Пожарный выход частично видим на сцене, т. е.
площадка и нисходящие ступени.
Так как действие на сцене это воспоминание, оно не
реалистично. Память требует поэтической вольности. Она опускает некоторые
детали; другие, наоборот, преувеличивает в соответствии с эмоциональной
ценностью предмета, ибо память в основном исходит из сердца. Поэтому внутреннее
убранство освещено тускло и поэтично.
При поднятии занавеса перед публикой предстает темная
мрачная задняя стена дома Вингфилдов. По обе стороны здания проходят узкие
улочки, заполненные висящим бельем, мусорными контейнерами и зловещими
решетками соседних пожарных лестниц. Вдоль этих боковых улиц персонажи
появляются и уходят во время пьесы. В конце вступительного комментария Тома,
темная стена здания медленно становится прозрачной и открывает внутренне
убранство квартиры Вингфилдов на первом этаже.
Ближе к зрителю находится гостиная, которая также служит
спальней Лоры, а раскладывающийся диван – ее кроватью. Сразу за ней видна
столовая, отделенная от гостиной широким дверным проемом или авансценой с
прозрачными затемненными портьерами (или вторым занавесом). В гостиной просматривается
старомодная этажерка, уставленная множеством прозрачных стеклянных животных.
Слева от проема висит увеличенная фотография отца. Это лицо красивого молодого
человека в кепке солдата времен Первой Мировой войны. Он галантно улыбается,
неизбежно улыбается, как будто хочет сказать, «Я буду улыбаться вечно».
Рядом с фотографией висят схема клавиатуры печатной машинки
и стенографическая диаграмма Грегга. Высокая печатная машинка расположена на
маленьком столике под таблицами.
Все происходящее в начальной сцене в столовой зритель слышит
и видит как через прозрачную наружную стену здания, так и сквозь прозрачную
кисейную портьеру на дверном проеме. Во время открывающей сцены наружная стена
медленно исчезает из вида, поднимаясь наверх. Эта внешняя прозрачная стена
опускается только в самом конце пьесы, когда Том произносит заключительную
речь.
Повествователь является открытым законодателем пьесы. Он
использует драматургические приемы для удобства достижения своих собственных
целей.
Том входит в форме моряка торгового судна и медленно идет
через сцену к пожарному выходу. Там он останавливается и закуривает. Он
обращается к публике.
ТОМ: Да, у меня в кармане есть разные штучки, и в моем
рукаве спрятаны предметы. Но я не фокусник, я скорее наоборот. Тот выдает кажимость
за истину. Я выдаю истину в приятном одеянии кажимости.
Для начала, я поворачиваю время вспять. Я возвращаю его в
тот старомодный период, в тридцатые, когда весь огромный средний класс Америки
поступал в школу для слепых. Ониподвели свои глаза или глаза подвели их, и
потому они насильно вдавливали свои пальцы в раскаленный Брэйловский алфавит
растворяющейся экономики.
Там в Испании была революция. Здесь – только крики и
сумятица. В Испании была Герника. Здесь были волнения рабочих, подчас довольно
жестокие, в Чикаго, Кливленде, Сант-Луисе, городах мирных во всех других
отношениях. Такова социальная подоплека пьесы.
(Начинает играть музыка).
Это пьеса-воспоминание. Будучи воспоминанием, она тускло
освещена, она сентиментальна, она не реалистична. В памяти все происходит под
музыку. Это объясняет скрипку за кулисами.
Я повествователь пьесы, а также один из ее героев. Другие
герои это моя мать, Аманда, моя сестра, Лора, и визитер, появляющийся в
заключительных сценах. Будучи посланником из мира реальности, от которого мы
все каким-то образом оказались отрезанными, он наиболее реалистичный персонаж в
пьесе. Но из-за моей поэтической слабости к символам, я и его использую в
качестве символа; он есть то запоздавшее, но всегда ожидаемое, ради чего мы все
жили.
В пьесе есть пятый персонаж, появляющийся только на
чрезмерно увеличенной фотографии, висящей над каминной полкой. Это наш отец,
который давно как оставил нас. Он был телефонистом, влюбившимся в междугородние
расстояния; он бросил свою работу в телефонной компании и уехал из города в
поисках фантастических приключений…
Последний раз мы слышали от него, когда он прислал красивую
открытку из Мазатлана, Тихоокеанского побережья Мексики, с двумя словами:
«Привет – Пока!» и без обратного адреса.
Думаю, все остальное объяснится само собой…
(Сквозь портьеры слышен голос Аманды.)
(Надпись на экране: «Ou sont les neiges».)
(Том раздвигает портьеры и входит в столовую. Аманда и Лора
сидят за раздвижным столом. По их жестам понятно, что они едят, но без
настоящей пищи или приборов. Аманда обращается к публике. Том и Лора видны в
профиль. Интерьер освещен мягким светом, и через полотно мы видим сидящих за
столом Аманду и Лору.)
АМАНДА (зовет): Том?
ТОМ: Да, мама.
АМАНДА: Мы не можем благословить пищу пока ты не сядешь за
стол!
ТОМ: Иду, мама. (Он слегка кланяется и уходит, появляясь
несколько мгновений спустя на своем месте за столом.)
АМАНДА (своему сыну): Дорогой, не помогай себе пальцами.
Если тебе необходимо помочь себе за едой, то для этого есть хлебная корка. И
жуй – жуй! Это у животных есть выделения в их желудках, которые позволяют им
переваривать пищу без предварительного прожевывания, но люди должны прожевать
пищу перед тем, как ее проглатывать. Сынок, ешь не спеша и по-настоящему
наслаждайся едой. В хорошо приготовленной пище много легчайших вкусовых
оттенков, которые невозможно прочувствовать, если не подержать пищу во рту.
Поэтому прожевывай пищу и дай своим слюнным железам возможность поработать.
(Том неторопливо кладет воображаемую вилку и отодвигает свой
стул от стола.)
ТОМ: Ни малейшим кусочком этого ужина я не насладился из-за
твоих постоянных указаний как мне его есть. Это ты, со своей соколиной
пристальностью к каждому моему куску заставляешь меня спешить за едой. Меня
тошнит – у меня портится аппетит – от всех этих обсуждений – выделений у
животных – слюнных желез – разжевывания!
АМАНДА (негромко): Темперамент просто как у звезды
Метрополитена.
(Том встает и идет к гостиной.)
